Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945 - Хью Тревор-Роупер Страница 16

После полета Гесса Борман – и это было вполне естественно – стал практически единственным кандидатом на пост начальника партийной канцелярии. Геринг, почуяв в нем соперника и испытывая личную неприязнь к Борману, попытался отговорить Гитлера от этого решения, но тщетно. Две недели спустя, раскрыв утреннюю газету, Геринг прочитал, что на освободившееся после Гесса место назначен Мартин Борман. Тем не менее тот не мог пока рассчитывать на место преемника фюрера. Декретом от 29 июня 1941 года единственным преемником был назван Герман Геринг. Кроме него, в распоряжении не был упомянут никто. Отныне Геринг стал злейшим врагом Бормана и – потенциально – следующей его жертвой в обстановке византийского двора в Берлине, Берхтесгадене и ставке фюрера.

Тем не менее, несмотря на то что Геринг оставался вторым человеком в Германии после Гитлера, его реальное положение мало соответствовало формальным постам, званиям и регалиям. С 1941 года развращение властью и самодовольство выскочки начало затмевать некогда незаурядные способности этой сильной личности. В конце его считали никчемным сибаритом, надушенным Нероном, который наслаждался музыкой, глядя на охваченный огнем Рим. Действительно, к 1941 году Геринг достиг всего, о чем только мог мечтать. Он стал великим визирем, рейхсмаршалом, чрезвычайно богатым человеком, вполне довольным жизнью. Война (это было всеобщее мнение) была уже выиграна, так к чему было теперь напрягаться и тратить силы? Геринг стал купаться в лести своего окружения и пренебрегать служебными обязанностями. Военно-воздушные силы не справлялись со своими задачами, вражеские бомбардировщики утюжили территорию рейха, германская промышленность катилась к параличу, но Геринг редко показывался в Берлине. Большую часть времени он проводил в своем огромном поместье в Каринхалле близ Шорфхайде. Одевался он то как индийский магараджа, то щеголял в голубом мундире, помахивая украшенным драгоценными камнями жезлом из золота и слоновой кости. Иногда Геринг, следуя примеру венецианских дожей, облачался в одеяние из белого шелка, правда украшенное бриллиантами, и надевал на голову убор, напоминавший рога святого Губерта. Между рогами красовалась бриллиантовая свастика. В Каринхалле, в обстановке римской роскоши времен заката империи, он пировал, охотился и развлекался, показывая именитым гостям архитектурные и художественные достопримечательности дворца – кабинет размером с деревенскую церковь, библиотеку, не уступавшую папской библиотеке в Ватикане, письменный стол длиной около восьми метров, изготовленный целиком из красного дерева с инкрустациями в виде бронзовых свастик, украшенный золотыми барочными канделябрами, чернильницами из оникса и длинной линейкой из зеленой слоновой кости, усыпанной бриллиантами. Во дворец то и дело приезжали команды мародеров, прибывавшие из Парижа, Рима, Афин и Киева, а подчас и из германских музеев, везя с собой драгоценные камни, статуи, картины старых мастеров и всевозможные произведения искусства – от гобеленов и алтарных украшений до ювелирных изделий мастеров из Аугсбурга и старинных епископских посохов из Рима. Все эти вещи привозили из ограбленных музеев и святынь древних культурных стран.

Здесь мы на время оставим Геринга. В действительности к концу войны он превратился в полностью дискредитированную фигуру, что с очевидностью следовало даже из его собственных показаний. Он поймал Гитлера на слове и вел себя так, словно война была уже выиграна, хотя на самом деле это далеко не соответствовало истине. Русский медведь никак не хотел падать, а Британия не желала признать свое поражение. Кроме того, в перспективе все четче вырисовывалась возможность вступления в войну американцев. Росли сомнения в безумной стратегии фюрера. Под влиянием поражений на Востоке, бомбардировок на Западе и всеобщей растерянности краткое единство армии, партии и народа начало рассыпаться, как карточный домик. Место слишком рано успокоившегося рейхсмаршала заняли другие фигуры. После долгого молчания – для того, чтобы задушить сомнения, пресечь распространявшуюся шепотом ересь, – снова возвысил свой голос пророк Геббельс. Известно, что в периоды побед пророки не нужны, они лишь отвлекают от насущных дел. Для того чтобы предотвратить перерастание ереси в заговоры и мятежи, к власти призвали Гиммлера, авторитет которого временами затмевал даже авторитет самого Гитлера.

Йозеф Геббельс был интеллектуалом нацистской партии – возможно, ее единственным интеллектуалом. В отличие от большинства партийных руководителей, уроженцев Саксонии, Баварии и Австрии, Геббельс был выходцем с запада Германии. Он родился и вырос в латинизированном Рейнланде. Латинская ясность ума и несвойственная немцам гибкость аргументации сделали его куда лучшим проповедником, нежели яростные националисты юга. По сути, правда, Геббельс был практиком, неутомимым радикалом, искавшим и находившим немедленные и действенные результаты. Если он и был способен видеть истину, то в не меньшей степени был способен искренне ее презирать. Следовательно, он мог пользоваться истиной по своему усмотрению, поскольку идеи были для него лишь разменной монетой, а не вечными ценностями, постольку он всегда мог доказать любое свое утверждение. Так, он убеждал немцев в том, что поражения суть победы, что превосходство врага Германии лишь видимое и что новое оружие заставит забыть обо всех трудностях. Так продолжалось до тех пор, когда доказательства перестали убеждать, а конструктивная пропаганда вызывала лишь насмешки и не производила никакого положительного эффекта. «Я часто имел возможность наблюдать, – писал Шпеер, – что стиль Геббельса был «латинским», а не «германским». Его пропагандистские принципы тоже были насквозь латинскими. Например, было бы намного лучше, если бы Геббельс, подобно Черчиллю, увлек народ лозунгом «кровь, пот и слезы». Это был жестокий, но правдивый лозунг, который подошел бы и для немецкого народа. Но Геббельс неизменно внушал людям фальшивые надежды, что всегда вызывало разлад между пропагандой и направленностью общественного мнения». В действительности, однако, положение Геббельса в нацистской иерархии зависело не только от его пропагандистского мастерства. Геббельса уважали за его ум, административные способности и его личностную цельность: он не верил в явный вздор, не высказывал нелепых идей и не выставлял напоказ свое материальное благополучие. Для своего успеха он не пользовался машиной террора или угнетения. Он был радикалом, проповедовавшим не только тотальную войну, но и тотальную мобилизацию, за которую никогда не выступали те, кто (подобно Герингу) превыше всего ценили достигнутое ими материальное благосостояние. Но все же свою славу он заслужил как пропагандист, и именно пропаганда стала его главным достижением. Что бы ни сказала история по поводу доктора Геббельса, надо отдать ему должное за его вклад в политологию – ужасающий, но позитивный вклад, подобный созданию атомной бомбы, которую можно сколько угодно критиковать, но невозможно отменить: Геббельс создал такую систему пропаганды, которую по иронии судьбы можно назвать «народным просвещением», хотя она была способна заставить людей поверить в то, что белое – это черное. Таким достижением не могли похвастать ни Гесс, ни Геринг, ни Борман.

Кроме того, рядом с Гитлером постепенно приобретала все больший вес зловещая фигура Гиммлера. В общественном мнении, в воображении людей, Гиммлер является реальной и жуткой фигурой, хладнокровным бесчеловечным людоедом, истреблявшим миллионы невинных жертв путем усовершенствованных садистских пыток. Его представляли не человеком, но тварью, которой было недоступно чувство жалости и сострадания, каковые он полагал всего лишь слабостью. Его считали безжалостным чудовищем, холодную, злобную жестокость которого невозможно смягчить ни мольбами, ни человеческими жертвоприношениями. Гиммлер действительно был лишен милосердия. Его власть, как и его страсть к разрушению, казалась неограниченной. В спокойной, бесстрастной манере он отдавал приказы об уничтожении целых рас, об истреблении евреев и славян. Он и в самом деле был безжалостен; никакое преступление его не ужасало. Мысль о сотнях тысяч мужчин и женщин, задушенных в «гуманных» газовых камерах, – эта процедура часто сводила с ума видавших виды уголовников, которых заставляли проводить массовые казни, – знание о том, что камеры пыток по всей Европе переполнены его жертвами, и о том, что каждый час, каждую минуту умиравшие люди проклинали его имя – все это (если он вообще об этом думал) не портили ему аппетит, не нарушали распорядок дня и никогда не омрачали выражение его лица, на котором, казалось, застыло непоколебимое самодовольство. Но при всем том Гиммлер не был садистом. В его характере не было ничего жуткого или вулканического. Сама его холодность была элементом негативным, в ней не было ничего ледяного, она была бескровной. Он не получал наслаждения от жестокости, она была ему безразлична; он не презирал в других людях угрызения совести, они были для него просто непостижимы. «Но они же животные или преступники», – говорил он с искренним неодобрением, когда иностранные послы или даже его собственные подчиненные упрекали его за какую-нибудь особо дикую акцию. У этого чудовища были некоторые любопытные качества, сделавшие из него в глазах некоторых людей непостижимую и загадочную фигуру. В действительности он был невежественным и наивным человеком. Человек, сделавший столь чудовищную карь еру, закончившуюся полным крахом, продолжавший искренне считать себя подходящей фигурой для переговоров с командующими союзных армий и полагавший, что сможет с их разрешения сохранить свою руководящую должность, не мог обладать дьявольской проницательностью. Гиммлера любили все его подчиненные – люди, без сомнения, с весьма гибкой совестью, но в остальном страдавшие лишь нормальными человеческими слабостями. Его адъютанты и советники сохранили непоколебимую верность своему патрону даже после его смерти. Никто в СС не замышлял заговоров против него. В конце войны он стал рейхсфюрером СС, и все эсэсовцы любовно называли его «имперским Хайни» (Reichsheini). «Жестокость? – наивно восклицали хором его подчиненные. – Да в его натуре вообще не было ничего жестокого». Самой отчетливой чертой его характера, по их мнению, была нерешительность и склонность к колебаниям. Сам Гиммлер так до конца и не понял, почему заслужил такую зловещую репутацию. В конце войны он изо всех сил старался это понять, но потом решил, что причина в какой-то странной слабости характера иностранцев, и в своем близком окружении даже позволял себе невинные шутки по этому поводу ^[64].