Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 16

Я родилась в Туле в 1932 году, и когда началась война, мне было уже 9 лет. Отец мой трагически погиб перед войной – однажды уехал на охоту, а назад его привезли в гробу. Мама сильно заболела, и ее положили в больницу. А за мной приехала бабушка и увезла меня в Москву, потому что у мамы обнаружили туберкулез, и мне нельзя было с ней жить. Вырастила меня бабушка Екатерина Аполлоновна Никольская, к слову сказать, она росла в Ясной Поляне, имении Толстых, где ее дядя был поваром семьи Льва Николаевича.

Перед войной я успела закончить 1-й класс 166-й школы. Но в 41-м году в нашу школу попала бомба, и во второй класс я пошла не 1 сентября, а много позже, в другую – 174-ю школу недалеко от метро «Новослободская». Жили мы на 5-й Тверской-Ямской, дом 12, квартира 66. Такая обычная московская коммуналка – коридор и 16 семей. Это был дом милиции. Моя тетя – старшая дочь бабушки и ее муж-инженер работали в транспортном отделе милиции. У нас были две смежные комнаты. В маленькой жила я с бабушкой, а в большой – тетя с мужем и дочкой. Мужа тети призвали на фронт сразу же, потом он приезжал с фронта и два месяца учился в бронетанковой академии, был и ранен, и контужен, а погиб в 45-м перед самой Победой в Германии – его танк подорвался. Он был единственным мужчиной в нашей семье…

Помню, когда началась война, у нас в комнате появилась печка-«буржуйка». В голоде и холоде с ней было хорошо. И счастье, что у нас в доме была вода, хотя и не работало отопление. И в классе нам поставили «буржуйку», но все равно было очень холодно.

Во втором классе я потеряла свою подружку Люду, с которой сидели за одной партой. Забыть ее не могу до сих пор. Она жила в бывшем доме купца Хомякова, там сейчас ресторан «София» на Маяковке. В этот дом попала бомба, там все погибли и семья Люды тоже. На рассвете бомбили. Но Люда вместе с трехлетним братиком Вовочкой упали с четвертого этажа на первый вместе с железной кроватью, на которой спали, и остались живы. Их папа был на фронте, поэтому Люду с Вовочкой забрали в детский дом. Мы с ней так рыдали, когда расставались…

* * *

В 41-м бабушка пошла работать в госпиталь (теперь Институт имени Бурденко), с которым у меня тоже связано немало воспоминаний. Однажды меня ранило в руку осколком зажигательной бомбы. Я неправильно как-то ухватила ее щипцами, и она взорвалась. Кровь течет, кто-то руку мне держит вверх. И вот все ребятишки бегом с чердака в госпиталь, хорошо он был напротив. Их не пустили, а меня забрали, кровь остановили, рану обработали, и тут бабушка моя прибежала, за сердце держится, говорит: «Ой, мне сказали – «твоя Аленушка под бомбу попала…»

* * *

Никто детей не инструктировал, но мы смотрели, как взрослые управляются с «зажигалками», и помогали им. Чердаки все были открыты, нас не гоняли. Щипцов там много валялось, бочка с водой, ящики с песком стояли, только лопаты были тяжелыми, и женщины сами засыпали дымящиеся осколки. Мужчин ведь не было, а те, кто остался, работали днями и ночами, поэтому мы, конечно, помогали – и тушили, и песок на чердак таскали. У нас дом трехсекционный был. Одну секцию особенно закидывали – «зажигалки» пробивают крышу и падают на чердак, одни осколки горят, другие – дымятся…

Потом эту секцию все-таки разбомбили. Но чаще всего, как завоет сирена воздушной тревоги, мы с бабушкой бежим к метро «Маяковская», прямо через улицу Горького (теперь Тверская). Машин нет, темно, все бегут прямо по мостовой. Я обычно с подушкой, у бабушки два одеяла. Мы спускались по эскалатору. Там у стен стояли деревянные настилы. Мы брали один, находили свободное место и вместе с бабушкой ложились на платформе. Одно одеяло вниз, другое сверху.

Но один раз нас не пустили в метро. Военные, перекрыли вход в наше «бомбоубежище» и направили всю толпу дальше – рядом были открыты двери Зала Чайковского. Но сам зал был закрыт, а вестибюль и кассовый зал оказались забиты людьми. Было очень страшно и непонятно, все знали – немцы под Москвой. Нас с бабушкой прижали к окну в вестибюле, и мы смотрели только на небо, бабушка молилась…

А на следующий день был знаменитый и единственный за время войны Парад на Красной площади 7 ноября 1941 года, откуда бойцы уходили прямо на фронт…

Спустя время, мы узнали, что накануне на станции «Маяковская» Сталин проводил торжественное заседание Моссовета, потому нас и не пустили.

Я хорошо помню страшные октябрьские дни до этого Парада, когда Москва вся бежала, бежала, а потом резко обезлюдела. В эти дни открыты были двери уже пустых магазинов, люди вынесли все, что смогли. Мы с бабушкой пришли в соседний магазин, там уже никого и ничего не было, а под ногами была рассыпанная грязная соль, ее затоптали. И бабушка стала ее собирать. Дома она ее промыла и просушила. И все повторяла: «Война, детка моя, война, немец на пороге». Это наше соленое богатство потом пригодилось – мы стали всем давать соль, а нам за это давали что-нибудь покушать.

Когда по радио объявили эвакуацию, кто смог уехать, тот уехал. Бабушка сказала, что мы остаемся. Я не спрашивала почему, а сейчас понимаю – одна дочь военнообязаная, а другая – больная и работает на военном заводе. Куда же она от дочерей, да еще с двумя внучками?

* * *

Мама моя, приехав в Москву, уже работала бухгалтером на заводе «Компрессор», который делал «катюши». Работала, как все, много и жила рядом с заводом. Помню, я ездила к ней на 28-м трамвае, который от нас шел прямо до шоссе Энтузиастов. Я привозила ей чистое белье, а она смотрела на меня и только гладила по макушке. Ни разу мама меня не поцеловала. Когда я сама стала матерью, я все думала: какая была выдержка у мамы, рядом твой ребенок, а его нельзя прижать, поцеловать. Потом она поправилась, ее сняли с учета, а в войну какое лечение – изнуряющая работа, холод и плохое питание…

Помню, как мы с бабушкой ездили в Дмитров менять на просо сшитые из одеяла сапожки. Потом мы шлифовали это просо, и у нас была вкусная пшенная каша. До сих пор вижу наши два камня, которыми я терла просо, чтобы удалить шкурки, а когда просеешь, то получается красивое пшено.

У меня вообще была потрясающая бабушка! Она кому-то шила и перешивала, и нам за это еду давали, чаще – картошку. Я быстро из всего вырастала, и бабушка шила мне из старого ватного одеяла обувь – бурки и варежки. Кто-то отдавал пальто, и бабушка мне его перелицовывала. Я была самой высокой в классе, и меня с семиклассниками посылали на заготовку дров. Мы всю войну ездили «на дрова» для школы. Батареи не топили, потому что не было угля. А в классах стояли «буржуйки» и мы их топили дровами, но они все равно остывали быстро. Мне давали короткую пилу одноручную, и я спиливала сучья и кустарник. Так что в 10 лет я научилась пилить…