Красная звезда, желтая звезда - Мирон Черненко Страница 16

Эта двойственность, судя по всему, была очевидна и современной фильму критике, в голос отмечавшей у авторов как раз отсутствие убежденности: «Вне зависимости от благих намерений авторов социалистическое соревнование выглядит в фильме в довольно карикатурном виде… В нем почти не чувствуется примет времени…» [29]. Это была присказка, за которой еще не обязательно следовали оргвыводы (в биографии Шписа такое произойдет лет через пять), куда существеннее были претензии иного, на этот раз чисто политического рода: критика усматривала на экране поэтизацию, романтизацию еврейского местечка, умиление по поводу патриархальности нравов и обычаев, не поддающихся перековке. «Еврейское местечко автор показал экзотически, со всех сторон обсасывая старый… поселок, еврейский типаж, костюмы и т. п.» [30]. Или — «…авторы, увлеченные внешним колоритом действительности, дают скорее репродукцию старого гетто, чем современное лицо местечка, достаточно тронутого революцией» [31].

А осталось в картине именно это — неистребимая никакими идеологемами ностальгия по «штетлу», хотя и сопровождаемая ритуальными проклятиями, удивительный актерский дуэт Гутмана-Беккера и Михоэлса-Цале. И пожалуй, самое главное — то, что произошло как бы помимо воли авторов, — само местечко, один из самых подробных его и документальных портретов: в начале тридцатых годов они еще были не тронуты переменами, они еще не погибли в огне последовавших исторических катаклизмов. В большей или меньшей степени это относится ко всем фильмам, посвященным российскому еврейству, которые снимались до начала Второй мировой войны и остались единственным визуальным свидетельством существования на западных границах Советского Союза уникальной цивилизации «штетла».

Как и следовало ожидать, в рамках новой национальной политики (повторю еще раз, что совсем скоро, едва ли не через два года, классовое обоснование истории на полном скаку сменится обоснованием национальным и фактически, а не на словах понимание истории покровско-троцкистского образца как перманентной революции — не знаю, можно ли говорить так в плане политическом, но в плане историософском можно без сомнения — обернется своей прямой противоположностью) фильм Шписа не мог появиться в одиночестве. Явления подобного рода всегда ходят стадами.

Почти одновременно на другом краю советской кинематографической ойкумены, в Москве, выйдет на экраны еще один «еврейский фильм» этой серии, снятый классиком советского кино Львом Кулешовым. Фильм, вышедший на экраны в 1933 году, назывался возвышенно-метафорически «Горизонт», хотя никаким горизонтом в фильме не пахло, а пахло главным героем картины, именовавшимся крайне неожиданно для еврея — Лева Горизонт. Выше уже шла об этом речь — кинематограф довоенной поры еще не слишком заботился о паспортной достоверности еврейских имен и фамилий. И если требовалось найти персонажу значащую фамилию, то она находилась, независимо от того, соответствовала она реальности или нет.

Приведу не менее экзотический пример: два года спустя в фильме Ольги Преображенской и Ивана Правова «Вражьи тропы», действие которого происходит во время коллективизации в Казахстане, обнаруживается главный персонаж, простой русский крестьянин с неожиданными именем и фамилией — Лазарь Нашатырь. Вероятно, авторы очень гордились, придумав такое лихое имя своему герою.

Фильм Кулешова начнется с того, что герой его, Лева Горизонт, часовщик из Одессы, жизнь которого состоит либо из погромов, либо из ожидания погрома, из страха перед околоточным, от нищеты и бедности возмечтает об эмиграции из опостылевшей «тюрьмы народов» в свободные Соединенные Штаты Америки (с этой точки зрения картина представляет собой как бы первую серию фильма Шписа, точнее, предысторию главного персонажа). И мечта эта начинает сбываться: дядя из Нью-Йорка присылает Леве вызов. Счастливый Лева отправляется за паспортом в полицию, однако в паспорте ему отказывают и забирают в царскую армию, поскольку на дворе — Первая мировая война, еще не названная большевиками империалистической. (Замечу в скобках, что подобная история произошла с сыном моих приятелей в конце семидесятых годов, уже при советской власти, что лишний раз подчеркивает вневременность каталога еврейских мучений в России, который Кулешов разворачивает перед зрителем в своей картине.) Впрочем, это только начало. С огромным трудом Леве удается дезертировать из армии, где он подвергался оскорблениям, унижениям и преследованиям, и все-таки добраться до Америки. Естественно, богатый дядюшка на деле оказывается безработным, и Леве приходится пройти все круги американского ада, чтобы убедиться в том, что «земля обетованная» предназначена исключительно для эксплуататоров, что таким, как он, нет в ней места, что американский полицейский ничем не лучше одесского городового, что мало-мальски приличную работу можно найти, только став штрейкбрехером или доносчиком. Мало того, армейская служба не оставит Леву в покое и здесь: в девятнадцатом году его призовут в американский экспедиционный корпус, который высадится на севере европейской части России. Но тут Лева наконец прозревает и делает правильный выбор: он снова дезертирует, на этот раз к партизанам, вместе с которыми станет сражаться за светлое будущее всех угнетенных и страждущих. И будущее не заставит себя ждать: кончится Гражданская война, наступит период реконструкции, и мы увидим Леву Горизонта в кабине паровоза, мчащегося к горизонту. Хотя, видит Бог, найти ответ на вполне банальный вопрос: стоило ли городить весь этот трагический огород, чтобы сменить одну профессию героя на другую, — мне не удалось, но это, видимо, аберрация моего собственного политического зрения.

Любопытно, что эту ленту классика, описанного и прокомментированного во всех его ипостасях, во всех аспектах творчества, как-то странно обходят отечественные историки кино, и если упоминают, то как первую работу мэтра в звуковом кино и его опыт съемок с несовершенной аппаратурой. Единственный более или менее подробный анализ «Горизонта» удалось обнаружить в обстоятельном томе «Judische Lebenswelten im Film» [32], выпущенном Обществом друзей Берлинской синематеки в 1994 году. Причиной тому, видимо, совсем уж примитивный характер драматургии (сценарий, как ни странно, Виктора Шкловского, уже имевшего опыт совместной работы над еврейской темой с Владимиром Маяковским и Абрамом Роомом в фильме «Евреи на земле», посвященном расселению еврейской бедноты в колхозах Северного Крыма) и неприкрытый аромат политической конъюнктуры. Ибо на месте Левы Горизонта мог быть персонаж любого этнического происхождения, а не только еврей, и я не удивился бы, узнав, что в процессе работы над фильмом один персонаж был просто заменен другим, как говорили в последующую эпоху, в ходе конъюнктурной правки.

Косвенным подтверждением этого предположения может служить тот факт, что Кулешов намеревался одновременно снимать два варианта «Горизонта» — русский и немецкий, с актерами из театра Эрвина Пискатора, аккурат в то же самое время и в той же самой Одессе снимавшего свое «Восстание рыбаков». Так что, судя по всему, поначалу еврейская тема не предполагалась и возникла в результате какого-то компромисса между двумя исходными вариантами.