Загадочная Шмыга - Лада Акимова Страница 16

Она, как никто другой, умела ставить барьер между собой и мужчинами. Впрочем, как и между поклонниками. Для «шансонетки» это совсем не свойственно. Хотя лично она в душе никогда не считала себя «шансонеткой». Впрочем, как и оперетту «легким жанром». Кто это придумал? Легким, да и то не жанром, а видом искусства оперетта может быть только в том контексте, что публика во все времена искала праздник и находила его именно в оперетте. В воздушных опереттах Имре Кальмана и Жака Оффенбаха. Изящная музыка, красивые наряды, лучезарные улыбки, перья, боа, красивые стройные ножки актрис и обязательный канкан… А что стояло и стоит за этой легкостью, знают только те, кто хоть раз выходил на сцену.

Почему-то вспомнился забавный эпизод. Молодой журналист пришел к ней брать интервью. Как раз к очередному юбилею. То, что он ни разу не видел ее на сцене, стало ясно с первых же минут разговора. Что ж, журналистика за эти годы тоже стала другой. Деликатность не позволила ей сразу выставить его за дверь, и она начала отвечать на вопросы. А потом как-то случайно у нее в разговоре вырвалось, что она до сих пор занимается сценической речью, посещает балетный класс и педагога по вокалу.

— Что-о-о вы делаете? — У журналиста от неожиданности глаза на лоб полезли.

— Вокалом занимаюсь. — Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.

— А зачем вам, звезде, это надо? — услышала в ответ.

— Чтобы, молодой человек, в моем возрасте играть спектакли.

— И сколько же вам лет?

Ох не зря ее многолетний концертмейстер шутила над ней: «Такой легкомысленной, как ты, я еще никогда не видела. Чтобы так легко отдавать свои роли и так открыто говорить, сколько тебе лет».

Может быть, и надо было отшутиться, как великая Фаина Раневская: «В субботу стукнет сто пятнадцать», но молодой человек явно был лишен чувства юмора, поэтому она честно сказала:

— Семьдесят.

— Шутите? — обиделся будущий «акула пера».

— Нисколько. Нужно соответствовать тем ролям, которые играешь, или уходить со сцены. Но пока я считаю, что могу выходить на сцену. А для этого нужно постоянно заниматься…

На протяжении последних тридцати с лишним лет она и выходила на сцену только благодаря мужу.

Это он избавил ее от ухода на пенсию в самом расцвете лет и сил. Она бы это непременно сделала, потому что выхода у нее не было — либо роли мамаш и комических старух, либо… Он же продлил ей творческую жизнь, написав специально для нее четыре музыкальных спектакля: «Эспаньола», «Катрин», «Джулия Ламберт» и «Джейн». Благодаря ему и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят пять она выходила на сцену героиней.

До своей судьбоносной встречи, которая перевернула обе жизни разом, они были знакомы много лет.

Он пришел в Театр оперетты еще при Канделаки. Уже тогдашнюю приму он ласково называл «Танечка», впрочем, не он один — так ее звали практически все. За исключением некоторых, любили ее все. За легкость, воздушность, почти прозрачную невесомость, за искрометность и талант, за дотошность и трудолюбие, за желание получить ответы сразу на все свои «почему». За характер, за то, что никогда не принимала участия в склоках, за многое любили ее… За то, что не выпячивалась, не взбрыкивала, будучи женой главного режиссера, не кичилась своим положением, за то, что не просиживала часами в его кабинете, не строила козни…

Она не могла сама это придумать — так ей говорили. Она лишь смущенно улыбалась в ответ. И работала, работала, работала. Ведь те десять лет, когда ее муж был главным режиссером, были для нее самыми трудными. Ей все было нельзя. Нельзя было болеть, нельзя было отказываться от роли, нельзя было выбирать — и именно потому, что она жена главного режиссера. Она играла все подряд независимо от того, нравилось ей это или нет. В то время, когда актрисы играли кто Принцессу цирка, кто Веселую вдову, кто Марицу и Сильву, она переиграла все роли в «советских» опереттах. И даже если предложенный материал ей не нравился, все равно начинала репетировать, потому что Канделаки говорил: «Нет, ты будешь это играть». И она играла.

Но кто знает, может, именно те роли девочек в бесконечных «советских» опереттах и закалили ее характер, и именно благодаря им — тем ролям, многие из которых уже канули в Лету, она и стала той Татьяной Шмыгой, которой сегодня восхищаются все — от мала до велика…

С годами научилась не обижаться: сколько раз на ней срывали свои обиды на Канделаки: его-то боялись, вот и вымещали на ней — его жене. А она молча уйдет в какой— нибудь уголок театра, поплачет, и все. Мужу она об этом и не говорила. А уж что касается хождения по директорским кабинетам… Она по ним никогда не ходила, а уж тем более если это — кабинет мужа. Ей это казалось просто неприличным. Одна из актрис однажды скажет ей: «Я поражаюсь твоему терпению». А что ей еще оставалось делать? Жаловаться мужу, прилюдно выяснять отношения с обидчиками? Вот и делала вид, что все это ее нисколько не задевает. А старые актрисы старались уколоть побольнее: «Зачем он тебе? Ты и без него будешь все играть». А она и так уже играла, еще до назначения Канделаки главным режиссером. Она прощала им эти уколы. Понимала, что их время уходит, ну какие в сорок с лишним лет могут быть девушки с козьего болота. Да и советские оперетты пишутся в расчете на молодых актеров и актрис. Лишь немногие актрисы старого поколения, блиставшие в сороковые, могли смириться с тем, что из лирических героинь, субреток, каскадных актрис им предстоит переходить на амплуа комических старух. Приходилось в расцвете лет и сил кому-то переходить на другие роли, а кто-то и вообще уходил на пенсию. Но разве ее вина в том, что на пятидесятилетних актрис никто специально оперетты не пишет. А получалось, что виновата она. Что же, она должна разлюбить своего мужа только потому, что он — главный режиссер театра?

А потом в ее жизни настал тот самый момент, когда ушла любовь и с мужем она жила только потому, что боялась расстроить маму. Спустя годы она узнает от одной из своих подруг, что мама не раз говорила: «Господи! Зачем она губит свою молодость? Почему не уходит от него? Я хорошо к нему отношусь, но вижу, какой он эгоист». А ведь она, как могла, оберегала маму, многое не рассказывала…

Пройдет много лет, и в одном из своих интервью она, словно расстегнув одну из пуговичек на глухом вороте блузки, скажет то, что никогда не говорила, настолько это интимное: «У меня несколько лет пропали по-женски».

…Весна 1976 года. Париж. Стук в номер отеля.

— Войдите, — чуть запыхавшись, произнесла она. В тот момент она пристраивала вешалку с плащом в шкаф, расположенный в малюсеньком коридорчике номера. И, не дождавшись вошедшего, сама распахнула дверь.

На пороге стоял дирижер Театра сатиры Анатолий Кремер с длиннющим багетом. Он держал его в руке с таким видом, словно это была как минимум орхидея. Увидев его, неожиданно прыснула от смеха.

— Ну вы и пижон, Анатолий Львович, — только и смогла вымолвить. Через секунду хохотали уже все — и она, и Кремер, и концертмейстер Наталья Столярова, с которой ее поселили в один номер.