Игра кавалеров - Дороти Даннет Страница 16

Затем солдаты ушли, вроде бы удовлетворенные; дверь маленькой сокровищницы распахнулась, и его перенесли из укрытия обратно на кровать. На мгновение ему показалось, что над ним склонилась Уна О'Дуайер с длинными, непривычно золотыми волосами, затем он понял, что это дама де Дубтанс: из-за ее плеча выглядывает головка маленького ростовщика, а позади — темное, улыбающееся, увенчанное тюрбаном лицо Абернаси.

Теперь все было просто. Все, что осталось сделать, — произнести вслух указание, сложившееся в уме с тех пор, как он очнулся: четыре слова, которые он без конца повторял про себя.

Но горло было стиснуто Бог знает какими силами — от лихорадки или от наркотиков, от поврежденных мускулов, от духовного и телесного изнеможения голос не подчинялся ему. На какой-то миг от напряжения у него потемнело в глазах и он оказался в пустоте — безмолвный, слепой, неспособный прорваться к людям.

Но он должен. Но он скажет.

Закрыв глаза, Лаймонд лежал и пытался освободить свой мозг от страха, найти ясную мысль, где-то безмолвно притаившуюся, и выразить ее словами.

Возникла пауза, которая собравшимся вокруг кровати показалась нескончаемой. В выцветших глазах дамы де Дубтанс вспыхнул странный огонек: она отвернулась от человека, безмолвно лежащего на постели, и оживленно бросила по-французски погонщику слонов:

— Отвезите его в Севиньи.

На следующий день ради вящей безопасности решили разобрать особняк Мутье. Дойдя до сложенного из плит фундамента, обнаружили испачканную одежду и разорванный плащ из перьев. Весь дом лежал в руинах, и если Тади Бой Беллах погиб в огне, как утверждали слухи, то никакого иного следа не осталось.

И полтора дня его брат, его королева, леди Флеминг, Эрскины и все прочие считали Лаймонда погибшим. Эрскин, сам впавший в отчаяние, боялся того, что скрывалось за оцепеневшим, лишенным выражения, бледным лицом Ричарда. Затем пришло сообщение от Абернаси, а вместе с тем строгий приказ — Лаймонд находился в своем доме, в Севиньи, но никто не должен посещать его — ни Ричард, ни Эрскины, ни их друзья.

Проходили недели, февраль сменился мартом, но нового сообщения не поступало. Однажды, когда на деревьях стали набухать почки, Ричард проехал верхом мимо Севиньи и увидел белые башни над темно-розовой и желтой дымкой, но стены были слишком высокими, а разросшиеся сады слишком густыми, больше ничего невозможно было разглядеть. Ричард даже не знал, что у брата есть такое имение. На следующий день, двигаясь будто бы в бесконечной, бессмысленной пустоте, он отправился с беззаботной молодой компанией к астрологу в причудливый дом под названием «Дубтанс». Астролог оказался женщиной. Она составила ему гороскоп и, разглядывая его с раздражающей снисходительностью, дала только один совет:

— Весна — прекрасное время года во Франции. Вам следует остаться.

Том Эрскин собирался вернуться домой в конце месяца. Похоже, что и Дженни Флеминг, несмотря на свою самоуверенность, тоже отбывала. Они остановятся в Париже, затем пересекут Ла-Манш и приедут в Англию, где Эрскин задержится, чтобы нанести визит королю, прежде чем отправиться на север. Предполагалось, что Дженни на корабле и в карете доберется до дому более прямым путем.

Ричард спрашивал себя, не поехать ли ему тоже. Пока такого желания не было. Ему не хотелось встречаться с Сибиллой, не имея новых известий, или с такими известиями, какие у него были. И в то же время он исчерпал все попытки приблизиться к тайне, на какие только был способен его разум.

Ричард принял на себя обязанности по охране юной королевы, но уже несколько недель ничего тревожного не происходило. Лаймонд не умер и не мог умереть, иначе Абернаси нашел бы возможность сообщить им. Но как сильно он, должно быть, искалечен, если вынужден выносить эту изоляцию, это изматывающее молчание. Мысль о состоянии брата терзала Ричарда днем и ночью. Новое появление оллава при дворе исключалось: воровство и коварные замыслы Тади были доказаны во всех деталях самым неопровержимым образом. Это поразительное обвинение доставило Ричарду странное чувство облегчения. Во всяком случае, это спасет Фрэнсиса — хотя бы от самого себя. Неопровержимое доказательство того, в чем они с Эрскином иногда сомневались, теперь было налицо: хозяин Стюарта жил не за морями, и Стюарт не работал в одиночку в надежде выгодно продать свои непрошеные услуги. Здесь, во Франции, за спиной лучника стоял другой разум, другой человек, принимавший непосредственное участие в заговоре.

С помощью Эрскина Ричард пытался ухватиться за любую нить. Они съездили в Неви, чтобы посетить ту ирландку, Уну О'Дуайер, которой Тади Бой как-то устроил серенаду у дома, столь таинственно потом сгоревшего. Ее они не застали. Тетка сказала, что девушка уехала к Мутье, в их дом на юге, но адрес дать категорически отказалась.

— Разве недостаточно они пострадали, лишившись крыши над головой по милости бродячих скоморохов?

Они с Уной были в Неви во время катастрофы у Тур-де-Миним и некоторое время спустя. Из рассказов соседей стало очевидно, что Мутье считались людьми безобидными и хорошо известными. Из всего того, что они узнали, Ричард с горечью заключил, что Лаймонд, вероятно, с великим трудом добрался в Блуа сам, зная, что дом пуст, и догадываясь так или иначе, что его вот-вот разоблачат или оклевещут. Неведение мешало им действовать — на это, видимо, и рассчитывал Лаймонд. То же неведение обеспечивало и их безопасность.

Тем временем королева-мать, находясь рядом с юной королевой, не собиралась возвращаться в Шотландию, и французский двор с неизменным очарованием старался сделать ее беспокойное пребывание приятным. Правда, прежний блеск потускнел. Никто в Блуа не сажал больше блудниц на коров и не гонял их по городу. Великий пост прошел в Блуа и Амбуазе и закончился тихо, спокойно, вяло, без смеха, сатиры и бойких непристойных куплетов. Тади умер, и так было лучше: все вокруг напоминало о нем, но память была нерадостной.

Все, что они делали раньше, теперь приобретало иной оттенок. То, что казалось площадным остроумием, теперь представало непроходимой пошлостью; живое и яркое становилось вульгарным; откровенное и честное — оскорбительным. Этикет, потрясенный в своих основах, тяжело, со скрипом вернулся на прежнее место. Остроты сделались слишком едкими, а ответы на них — слишком злобными. Ощущение острого духовного дискомфорта мучило цвет Франции как последствие блистательной вспышки разнузданности и всепрощения. Если бы Тади Бой вернулся, даже сумей он оправдаться от предъявленного ему обвинения в предательстве, они приказали бы своим лакеям вытолкать оллава взашей.