Счастливая девочка растет - Нина Шнирман Страница 16

— Спасибо, я хорошо себя чувствую, — говорю. — Я читаю пьесы Островского — это очень интересно!

— Ах ты, умница моя, Островского читает! — Она смотрит на Бабушку, потом опять обращается ко мне: — Я тебя совсем немножко послушаю, мучить не буду.

Она слушает меня, приговаривает всё время что-то ласковое: то про кожу, то про «глазки», то про «губки», то «красавица растёт!». Ничего на мне этой дудкой не чертит, тихонько шею щупает, подмышки, просит рот открыть — говорит, что я замечательно горло показываю. Потом Бабушке говорит:

— Какие вы молодцы — и банки уже поставили! — А потом мне: — Пышечка моя, ты скоро поправишься, но не спеши, я к тебе ещё несколько раз приду, ты мне про Островского расскажешь. А сколько тебе лет?

— Мне скоро уже будет девять лет!

Она смотрит на Бабушку, потом опять на меня, улыбается так ласково, встаёт и говорит:

— Поправляйся, моя пышечка! Скоро увидимся. А я сейчас с Мамочкой твоей, с Бабушкой поговорю.

— Спасибо! — говорю. — До свидания.

Она, улыбаясь, кивает мне, и они выходят вместе с Бабушкой.

Я лежу, и мне так хорошо и в груди и в голове — может, температура падает. Я думаю о Калугиной, мне очень «пышечка» понравилась! Какое-то такое милое слово и вкусное. И мне сразу, вот сразу, понравилась Калугина — она добрая, искренняя, она любит тех, кого лечит, она настоящий доктор, когда она сидит рядом, трогает тебя, слушает, становится легко и прохладно. И как это замечательно: ты первый раз видишь человека — и кажется, что он родной, что он тебя любит, а ты любишь его! У меня так было уже несколько раз — на Уралмаше с Еленой Григорьевной, в Москве — с Марией Григорьевной, с Александром Сергеевичем, с Наташей…

И я вспоминаю того, другого доктора — может, она была и не плохая, но очень глупая, Мамочку совсем не хотела слушать, меня чуть не задушила, то злилась, то пугалась. А как разозлилась, когда увидела следы банок у меня на спине! Да ну её!

Открываю глаза. Мамочка сидит рядом, за руку меня держит, смотрит на меня.

— Мамочка! — говорю. — Мамочка!

— Хорошо поспала?

— Замечательно!

— Как тебе доктор понравилась? — Гладит меня по голове, кладёт руку на лоб.

— Очень! Очень понравилась! Даже хочется, чтобы поскорее ещё пришла.

— Завтра собирается тебя навестить, она не только человек хороший, она доктор прекрасный, несколько ценных советов нам дала. — И Мамочка суёт мне градусник под мышку, встаёт и, выходя из комнаты, смеётся и спрашивает: — Весь не сгрызёшь?

— Теперь, — говорю, — всё надо на четверых делить!

И я вспоминаю — это одно из самых первых воспоминаний моей жизни, — как я градусник надкусила, всё помню в самых мельчайших подробностях!

У меня уже три дня нормальная температура, завтра можно на улицу бежать! Мы с Калугиной очень подружились, но правильно Бабушка тогда сказала, что она строгая. Она пришла, опять всё было хорошо, пышечкой меня называла, сказала, что «три дня нормальной температуры — это прекрасно», но на улицу ещё два дня не выходить. Потом, на третий день, с Мамой немножко «прогуляться» и только на четвёртый день — в школу.

Не нужна мне эта школа… а вот на улицу побегать, поиграть..

Я пыталась её немножко обхитрить, сказала, что мне девять лет и у меня было девять воспалений лёгких — значит, я уже к этой болезни привыкла, быстро и хорошо болею. Она сказала, что всё наоборот, и она мне это потом объяснит, а сейчас, она сказала, мы все вместе будем бороться, чтобы ты этим не болела.

— У тебя дома так хорошо, посиди ещё несколько денёчков дома! — Смотрит на меня, улыбается и вдруг спрашивает: — Понравился тебе Островский?

— Не просто понравился, — говорю, — а я потрясена! Мне кажется, что я столько людей… повидала, даже иногда с ними поговорила, столько домов видела разных — и внутри и снаружи, жизнь — совсем не такая, как у нас, но веришь всему-всему! Но «Грозу» я больше никогда читать не буду — это так страшно… так бесчеловечно! И ещё мне очень не понравилась одна вещь…

— Да что ты говоришь! — удивляется Калугина. — Какая же?

— Эта глупая сказка в стихах про Снегурочку и все эти лели, мизгири, купавны — ужасная ерунда. А Берендей… Ух… он такое сказал!

— Что-то нехорошее сказал? — расстраивается Калугина.

– «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут!» Значит, ему на всех наплевать — и другим пусть будет наплевать!

— Да, уж он их не пожалел! А скажи, какая-нибудь вещь тебе понравилась больше всего?

– «Волки и овцы» — больше всего! Ещё «Лес»! Но, вообще, все вещи замечательные!

— Это очень хорошо, что ты читаешь замечательные вещи! — Она гладит меня по руке. — Поправляйся, моя пышечка, я через пару дней зайду.

Улыбнулась… и ушла.

Я лежу и думаю про Островского. Он написал столько необыкновенных, прекрасных пьес — ну ведь можно ему простить эту ужасную «Грозу» и дурацкую «Снегурочку»?

И простила!