Смута - Владислав Бахревский Страница 16

Все молчали, и тогда сказал дворецкий Семен Годунов:

– Вся Россия в Москву сбежалась. Деньги за так дают! Хлеб за так дают!

– Надо останавливать людей! На местах кормить. Разве я не посылаю деньги в города? В один Смоленск дадено двадцать тысяч! И где хлеб, который должны свозить в Москву?

– Разбойники, государь, как волки вокруг стен, – признался Басманов. – Никаких сил нет всех разогнать. Не доходит хлеб до Москвы.

Борис Годунов закрыл глаза: вот оно, его добро, злом обернулось. Дьявол стоит за плечами. Все разумное – в глупость, золото – в прах, благородное – в пакость.

– Нынче раздачу не уменьшать, а завтра прекратить вовсе, – сказал Годунов и поглядел на князя Трубецкого. – Никита Романович! Тебя прошу: прикажи приставам собирать померших. Пусть заворачивают в саван, обувают в красные коты и хоронят в скудельницах. Все за мой, государев, счет… Уж тут-то, чаю, своровать будет нечего…

Ночью к Борису пришел тот же стольник, что был утром, Мезецкий.

– Великий государь! Три луны на небе!

И Борис шел, смотрел, как с обеих сторон верной, налитой светом луны стоят две неверные, смутные. И, однако же, их было три.

11

В Курске уродились хлеба невиданные. Везли зерно и муку с окраин государства, купленные за рубежом. Все ометы старые были обмолочены. Наконец-то наказаны были те, кто, скупая хлеб, собирался распухнуть от золота. Стоимость четверти упала до десяти копеек, неимущим же хлеб давали даром.

И все же гора добрых дел не в силах перебороть черного алмаза, сокрытого в недрах горы. А может быть, и единой песчинки черной.

Шел 1604 год.

Февральская поземка принесла в Москву удивительную, совсем непонятную весть. Донские казаки побили Семена Годунова, шедшего в Астрахань. Сдавшихся в плен стрельцов казаки отпустили с наказом:

– Борис, похититель трона! Жди нас вскоре в Москве с царевичем Дмитрием!

– Я хана жду, – сказал строго Борис. – Казакам бы о спасении русских людей думать, а не об их побитии. То говорили вам, наверное, воры из шайки злодея Хлопка?

– Кто его знает! – мялись стрельцы. – Не побили нас до смерти. Мы и рады.

Борис отпустил стрельцов с миром, а вот наградить или пожаловать за раны, за беды забыл.

Инокиню Марфу Нагую в Москву мчали так, словно позади санок след в полынью уходил. Дорога неблизкая. За Белоозером Выксинская пустынь, где горевала горе свое бывшая царица.

Из санок, схватя инокиню под руки, бегом потащили Борисовы слуги на самый Верх, к самым-самым.

Стояла ночь, и топот солдатских ног был грубей лошадиного топа.

Марфу поставили к стене, между двумя паникадилами с возжженными большими свечами. Голова кружилась от дороги, кровь стучала после бега по лестницам, но она, не ведая, зачем ее везут, по какой такой спешности, чувствовала в себе радость. Быть перемене. Хоть смертной, да перемене!

Ее разглядывали молча, а кто, за светом было не видно, но она подняла голову, чтоб видели – не сломлена, ни с чем и ни в чем не согласна.

– Назови имя свое, – сказали ей наконец.

– Царица Мария.

– Марфа ты! Марфа-черница! – с позвизгом закричала на нее Мария Григорьевна.

Нагая, подняв руку, заслонила глаза от света, чтоб видеть змею Малютину. И змея Бориса тоже. Вон кто до нее, черницы, нужду имеет!

– Скажи, – голос у Бориса был озабочен, глух, – скажи, ты, прощаясь с убиенным царевичем Дмитрием, целовала его?

Марфа сглотнула ком, она словно пролетела сквозь пол на адскую сковороду, и каждая жилочка в теле пылала ненавистью и жаждой хоть чем-то, хоть как-то отмстить!

– С дороги устала, – участливо сказал Борис. – Ты прости, что сразу с дороги к нам. Утром мне будет недосуг. Посольство отправляю. Сама знаешь, царские дела все спешные.

Он замолчал, но и Марфа молчала.

– Тебе в Новодевичьем келия приготовлена… Новодевичий ныне монастырь из лучших усердием старицы Александры… Целовала ли Дмитрия на одре его?

– Целовала, а кого – не ведаю, – быстро сказала Марфа, понимая, что ее примчали сюда ради некой тайны, страшной Борису и его змеиному выводку.

– Как ты не ведаешь? – осторожно спросил Борис.

– В памяти я тогда не была. Туман стоял в глазах.

– На сына своего… мертвенького… не поглядела, что ли? – рвущимся шепотом, выдвигаясь из тьмы, спросила Мария Григорьевна.

– Не помню.

– Тебе, может, пить хочется? – спохватился Борис. Сам же и поднес чашу.

Марфа отстранилась.

– Пей!

– Отравы боюсь.

– Змея! – шикнула царица Мария.

Борис отпил из чаши.

– Пей! Ты скажи, что спрашиваю, да и поезжай с Богом на новое житье.

Марфа пригубила напиток, то был вишневый мед. Любимый ее.

«Неужто помнит? – подумала о Борисе. – Он все помнит».

– Что же мне сказать?

– О сыне.

Она поняла: они хотят услышать о смерти. Они жаждут услышать о смерти.

– Не ведаю, – покачала головой, сияя и сверкая радостными, полными слез глазами. – Не ведаю! Жив ли, нет…

– Но ведь он себя сам, когда в «тычку» играл. Сам же!..

Борис поднимал и опускал руки, торопился, отирая со лба пот.

– Не ведаю.

– Сука! – взвизгнула Мария Григорьевна. – Сука!

Выскочила из-за спины Бориса, выдернула из паникадила свечу и тыкала пламенем Марфе в лицо, в глаза метя, в глаза!

Борис обхватил жену обеими руками, потащил, отступая от света во тьму.

12

15 марта 1604 года тот, кто выдавал себя за царевича Дмитрия, сына царя Иоанна Васильевича, был принят Сигизмундом, королем Польши, в Краковском королевском замке на Вавеле. После аудиенции претендент на московский престол заказал парадный портрет с надписью, чтоб никто уж не сомневался боле: «Дмитрий Иоаннович, великий князь Московии 1604 г. В возрасте своем 23». В марте сыну Ивана Грозного двадцати трех лет еще бы не было, он родился 19 октября 1581 года. Но мог ли ребенок, которого воспитывали втайне, в чужих людях, знать свой день рождения, когда он имени своего настоящего не ведал?

В Москве судорожно разоблачали Самозванца. Всем пограничным воеводам было приказано слать воеводам польским и шведским грамоты о гибели царевича Дмитрия. И открывалось подлинное имя Самозванца – расстрига Гришка Отрепьев.

В Польшу поехал дядя Юрия Отрепьева Смирный-Отрепьев, а за ним постник Огарев с письмом Годунова к Сигизмунду. «Мы дивимся, – писал царь Борис, – каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены».