Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - Август фон Кагенек Страница 16

Если я не ездил в Блюменшейдт, то отправлялся в гости к моим кузенам Бохам в Саар. Их поместья находились в непосредственной близости к фронту. Мой брат Франц-Иосиф, обер-лейтенант 18-го Детмольдского пехотного полка, занимал со своей ротой позицию недалеко от Меттлаха. Он надежно укрепился в бункерах Западного вала.

Шло то, что французы, по ту сторону линии фронта, назвали «странной войной». Франц-Иосиф запросто оставлял свою роту и отправлялся в старый замок Меттлаха поужинать и рассказать о событиях, случившихся за день. Впрочем, рассказывать было особо не о чем: артиллерийская дуэль там, перестрелка патрулей тут. Пленные французы говорили, что они не хотели войны. В общем, они были славными ребятами, которые действительно не понимали, зачем они здесь.

Эту, скорее веселую, картину омрачала лишь одна тень: обер-лейтенант Копински, один из лучших друзей моего брата, был убит пулей в голову в первый же день, во время патрулирования. В мае он был свидетелем на свадьбе моего брата в Мюнхене. Это был первый удар, который смерть нанесла по моему ближайшему окружению. Для меня Копински стал первой жертвой войны. Меткость французского стрелка, между прочим, стала причиной изменения в обмундировании немецких офицеров. Им пришлось немедленно отказаться от тонкого кожаного ремешка через правое плечо. Этот отличительный знак их ранга был слишком заметен для противника.

Последние школьные недели промелькнули словно молния. В октябре я получил призывной лист, который ожидал лишь следующей весной. Я должен был прибыть в полк 1 декабря. В качестве особой милости власти разрешили нам сдать подобие экзаменов на бакалавра, названное Kriegsabitur, благодаря чему мы в удовлетворительных условиях получили офицерские звания.

Мать провожала меня на вокзал. Вот и ее пятый, последний, сын уходил в армию и на войну. У нас обоих было тяжело на сердце. Мне было ровно семнадцать. «Ты еще слишком юн», – сказала мне она. «Лучше быть слишком юным, чем слишком старым, – ответил я. – Я не один такой».

Всю ночь я простоял в коридоре вагона и смотрел на заснеженные леса, мелькавшие за окном. Сначала мой Айфельский, затем Вестервальдский, потом Шпессартский и, наконец, растущий на холмах вдоль Майна. Я знал, что закончился значительный этап моей жизни, и мне не терпелось познать тот, что начинался: время мужчин, время воинов. Наконец-то я смогу на равных разговаривать с моими братьями.

Меня не пугала ожидавшая впереди дисциплина. Она не могла быть строже, чем у иезуитов! И я не сильно ошибся. Время подъема было почти одинаковым: пять часов утра вместо шести. Ежедневную мессу заменили работы в конюшне, а вместо уроков были куда более интересные занятия: изучение материальной части оружия, выездка, фехтование.

Зима выдалась суровой. Мы целыми часами, по колено в снегу, с набившимися в сапоги льдинками, с закоченевшими руками, учились обращению с пулеметом. По ночам мы пешком отправлялись в конюшню и там часами чистили сбрую и повседневную форму. Таким было наше времяпрепровождение в ту долгую и холодную зиму. Я уж не говорю об обязанностях кавалериста, который половину времени должен тратить на уход за своим конем! Я перестал считать часы, проведенные в карауле в конюшнях, при эскадронных лошадях. Уступив непреодолимому желанию поспать на куче соломы, ты в любой момент подвергался опасности получить суровое взыскание. Es ist so schön Soldat zu sein, Rosemarie ^[29], – без устали распевали мы ежедневно, в полшестого утра на заснеженной дорожке, ведущей к конюшне. Проходя мимо казармы, мы начинали петь как можно громче, чтобы разбудить товарищей, возможно еще пребывавших в объятиях Морфея!

Лихорадочное время пребывания в гитлерюгенде осталось позади. Здесь не было ни лекций по идеологии, ни споров о политике. Редкие офицеры, подозреваемые в симпатиях к режиму, были хорошо известны и изолированы от основного офицерского состава. Революционные песни коричневорубашечников сменились намного более мирными и невинными песнями. По большей части, ностальгическими. Почти во всех пелось о любви солдата к дочери егеря или мельника. Многие песни, которые мы пели, были известны в немецкой армии со времен Тридцатилетней войны. Во всяком случае, пение являлось священной обязанностью. Любое подразделение, шагавшее на занятия или работы, делало это с песней. Если солдаты пели плохо, командир подразделения командовал: «Lied aus!» ^[30] – и приказывал пройти сто пятьдесят метров ахтунг-маршем – знаменитым гусиным шагом. Он был уверен, что после этого пение улучшится.

17-й кавалерийский нарушил бы полковые традиции, если бы не подверг своих фанен-юнкеров (кандидатов на офицерское звание) главному для кавалериста и офицера экзамену: устойчивости к спиртному. Неспособность стоять на ногах прямо, находясь под действием алкоголя, была достаточной причиной, чтобы отклонить производство соискателя в офицерское звание. Так что его следовало готовить к этому испытанию, обучать так же тщательно и методично, как и прочим умениям и навыкам, необходимым воину.

Система была проста. Раз в неделю нас приглашали на вечеринку в офицерской столовой. Ей предшествовал ужин, роскошь которого напоминала прошлые времена. Алкоголь был представлен в изобилии: вино, шампанское, в крайнем случае, пиво и шнапс, этот ужасный шнапс. Всякий раз, когда старший по званию пил за наше здоровье, мы должны были залпом осушить свой бокал до дна, по приказу наполнить его вновь, встать за спиной того, кто провозгласил за нас тост, и снова осушить бокал, предварительно выкрикнув установленную формулу: «Фанен-юнкер Х почтительнейше просит ответить на любезность ротмистра Y!» Упомянутый ротмистр (капитан) мог ограничиться одобрительным кивком. А вот мы, несчастные фанен-юнкеры, упивались вусмерть. Но горе тому, кого развезет! Следовало стоически держаться до того момента, пока старший офицер не покинет помещение.

Очень часто мы едва успевали сменить парадную форму на повседневную. Через час нам надо было вскочить на коня и два часа скакать рысью. Это было тяжело, но мы смеялись над такими трудностями. Всего раз, к огромному нашему удивлению, Франци Перфаль, наш лейтенант, приказал нам остаться в наших комнатах вместо того, чтобы садиться на лошадь. Мать одного из моих сослуживцев, принцесса Саксен-Мейнингенская, как-то прослышала об этих наших очень специфических тренировках; она обратилась с жалобой к командиру эскадрона, доводившемуся ей кузеном. Нас это оскорбило.

Зима прошла быстро. Наступила весна 1940 года: она была великолепна. Наше обучение подходило к концу. На фронтах перемен не было. Продолжалась «странная война».

Первая бомба этого памятного года разорвалась в апреле: Гитлер последовательно оккупировал Данию и Норвегию. Бои продолжались недолго. В очередной раз удача, невероятная удача, улыбнулась немецкому оружию. Оставалось ли еще на свете хоть что-то, чего не мог бы достичь этот дьявол Гитлер, эта прекрасно подготовленная армия, воодушевляемая уверенностью в собственной непобедимости? Теперь весь мир ждал большого наступления на западе. Не следовало ли предотвратить нападение со стороны французов и англичан? Не следовало ли развить победу при Нарвике, в которой мы впервые потрепали англо-французский экспедиционный корпус?