Мальчики с бантиками - Валентин Пикуль Страница 16

Постепенно в работе выяснялись наклонности юнг. Один был мастер-конопатчик, второй с тридцати ударов топора валил любую сосну, третий умел запрягать лошадь, четвертый перенял от дедушки печное ремесло, а пятый, склонный к ваянию, обожал месить глину и бывал сам не свой от радости, когда топтал ее босыми ногами в глубокой яме. Работа обрела смысл: не бывать тебе мокрым в море, пока не вспотеешь на берегу!

Уже образовалась комсомольская организация, и с комсомольцев требовали особенно строго. Многие еще не были готовы вступить в комсомол по возрасту. В число таких малолеток попал и Савка Огурцов.

Росомаха определил его в бригаду «разрушителей». Это была такая работенка, что по ночам кости стонали. Чтобы тюрьма перестала быть тюрьмой, нужно было привести ее в порядок, а для начала выдернуть из окон решетки.

Два силача сунули ломы между решеткой и карнизом окна, поднатужились, но решетка даже не крякнула.

— До чего же хорошо сделано! — огорчились юнги.

— В таком случае, — распорядился Росомаха, — нам предстоит как бы блатная работа: будем решетки эти самые пилить. Я, конечно, в тюрьме не сидел. Но читать приходилось, что решетки пилят.

Первая решетка рухнула, и в окно глянула красота, уже ничем не обезображенная. Скоро пришлось Савке побыть в роли водопроводчика. Следовало привести в порядок гальюны на первом и втором этажах. Работа грязная и пахучая. После этого стелить полы считалось чистоплюйством. В труде не раз подтверждалась русская поговорка: глаза боятся, а руки делают. Это правда: только возьмись — работа закрутится и сам ты закрутишься в работе.

В один из вечеров перед юнгами выступил комиссар Щедровский.

— Товарищи! Хочу сообщить радостную весть: осталось выкопать четыре котлована, и можно закладывать кубрики в землю. Своими руками вы приближаете день, когда сможете сесть за учебу. Пока все идет хорошо, — сказал комиссар. — Просто замечательно идет! Однако, как это ни печально, и в нашей семье не без урода. Стыдно сказать, но завелся у нас дезертир…

Из штаба два матроса вывели юнгу, и Савка про себя ахнул: тот самый, что бросил матрас в лесу, а сам куда-то скрылся.

Щедровский выставил беглеца на всеобщее обозрение:

Беглец, понуря голову, вращал в руках бескозырку.

— Я больше не буду, — сказал он вдруг.

— А тебя никто и не спрашивает, будешь ты или не будешь. Товарищи, этот юнга присяги еще не принимал и суду военного трибунала не подлежит. Мы поступим с ним по долгу совести.

Беглецу велели снять форму. Поверх шинели он водрузил свою бескозырку — так осторожно, словно возлагал венок на собственную могилу. Дезертир остался в одних кальсонах.

Откуда-то притащили пиджачок, брючки, кепочку с шарфиком. Все это, с помощью конвоиров, быстро намотали на дезертира. Вот тогда-то он заревел — страшно, громко. Но ему вручили документы, и Щедровский сказал:

— А теперь проваливай, чтобы тебя здесь не видели…

Август кончился. Северное лето короткое, и на Соловки надвинулась осень. Зарядили дожди. Набухла почва. Кубрики строились верстах в двух от Савватьева — между озерами Банным, Утинкой и Заводным, в глухой чащобе леса, где порхали по соснам белки, а тетерева и куропатки лениво выбегали из-под ног. Савка попал на рытье последнего котлована. Там, в глубокой яме, залитой водою, он встретил Джека Баранова. Облокотившись на лопату, Джек о чем-то крепко задумался.

— О чем ты, Джек? — спросил его Савка.

Баранов с трудом отвлекся от мыслей.

— А ведь сегодня первое сентября. Будь я дома, пошел бы в школу. Ох и не любил же я eel — признался он откровенно. — А вот сейчас стою здесь, жрать хочу, которые сутки просыпаюсь от холода и… Моя мечта, — закончил Джек, — служить на подводных лодках. Только на подлодках. Ради этого я здесь!

И со страшной злостью он всадил лопату в скользкую глину. Рядом с ним стал работать и Савка. Здесь тоже быть школе. Только не той, которая чинно выводит в институт, — эта выведет их прямо в море. Здесь они получат право сражаться наравне со взрослыми!

Именно в этот день, 1 сентября 1942 года, исполнилось три года с начала второй мировой войны. В этой грандиозной битве мы вели войну Великую, мы вели войну Отечественную…

К вечеру котлован сдали прорабу.

* * *

Хотя в юности хандрить и не принято, но иногда (чаще по воскресеньям) тоска все же одолевала. Печально шумел по вечерам черный осенний лес, затекший дождями, и ты казался себе маленьким, заброшенным на край света, всеми забытым… Остров! Географическое понятие суши, окруженной со всех сторон водою, иногда все же сказывается на психике. И очень редко, в исключительных случаях, начинал работать маяк на Секирной горе — яростные проблески света, отрывисто посланные в безлюдность осеннего моря, только усиливали одиночество.

Осень — но юнги еще обедали под открытым небом, сидя за столами на берегу озера, а старшины, всегда верные букве устава, командовали с присущей им безжалостностью:

— Головные уборы — снять! Отставить… Кто это там опоздал? Бескозырку надо в момент скидывать. Головные — снять! Вот теперь хорошо. Сесть! Отставить… Вот теперь плохо. Синяков, тебя команда не касается? Сесть! Можете принимать пищу.

У многих юнг из разодранной обуви вылезали пальцы, но во время войны вещевой аттестат был неумолим: ты в тылу, а не на фронте! Они глотали суп пополам с дождем. Они ели кашу, присыпанную снегом. Черные низкие облака проносило над их трапезой. Однажды прилетела с материка ворона, села на башню маяка и каркала весь день напропалую. Каркала до вечера, словно вещая беду, и чайки вдруг разом снялись с гнездовий и улетели вслед за облаками, в сторону океана. А с материка уже неслись к острову несметные тучи ворон, которые и заполнили архипелаг до самой весны.

Барак санчасти уже был забит простуженными, придавленными в лесу. От холода и грязи юнги покрывались фурункулами, у многих болели зубы. Всех лечили и возвращали в строй. Артель наемных плотников подновляла в лесу барак для клуба юнг; в глухомани между озерами создавался колоссальный камбуз, способный вмещать сразу по триста человек; на окраине Савватьева поставили в конюшне изношенный дизель с подводной лодки, он долго чихал в холодной ночи, потом его клапаны затрещали выстрелами, словно открыла огонь многоствольная митральеза, и электростанция Школы Юнг дала первый ток. Жизнь как будто налаживалась, но конца работам еще не было видно.

Раньше они — за папами и мамами! — жили припеваючи, как за стенами крепости. А теперь, милый друг, ты обязан и себя обслужить. Бельишко свое, будь любезен, постирай-ка в озере, студя руки в ледяной воде и тогда поймешь, сколь неблагодарен труд матерей и бабушек. Надо заготовить дровишки на зиму, и никто, кроме тебя, этого уже не сделает. Давай пили! Давай коли! Не кубометр и не два — сто и двести кубометров: ты не один, а твоя семья большая. Раньше ведь как? Гонят в баню, а ты не хочешь, и родители в конце концов отстанут. Теперь никто не спрашивает, есть у тебя настроение мыться или такового не наблюдается. «Выходи строиться с мылом!» — и шагаешь в баню и моешься как миленький. В той самой бане, где, если верить преданиям, мылся сам император Петр Первый. Дома, бывало, поешь и тарелку на столе оставишь… Дальше тебя ничто не касается…