Его Величество - Владимир Васильев Страница 15

Перед ним, в двух шагах от стола, за которым сидел дежурный офицер, стоял молодой подпоручик. Кивком головы он пригласил его в кабинет.

Заперев дверь, взяв Ростовцева за руку, великий князь обнял его.

— Вот чего ты достоин, такой правды я не слыхивал никогда, — сказал он взволнованным голосом после того, как поцеловал офицера.

Молодой офицер, чувствуя неловкость, попытался освободиться из объятий Николая Павловича, но тщетно. Тот еще крепче сжимал его своими необычайно сильными руками.

— Ваше высочество! Не почитайте меня доносчиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться, — говорил подпоручик, оставив попытки освободиться от объятий великого князя.

— Подобная мысль не достойна ни меня, ни тебя. Я умею понимать тебя.

— Но…

— Ты лучше скажи, нет ли против меня заговора?

— Я не могу никого назвать, но знаю доподлинно, многие питают против вашего высочества неудовольствие. Но люди благоразумные в мирном воцарении вашем видят спокойствие России. Смею заметить, хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, в самой этой тишине может крыться возмущение.

— Тогда, может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь называть их, думая, что это противно твоему благородству? — доверительным голосом спросил Николай Павлович, отпуская Ростовцева из своих объятий и заглядывая ему в глаза.

— И не называй! — воскликнул он тут же, заметив, на лице молодого человека смущение.

Подождав, когда подпоручик справится со смущением, великий князь продолжил:

— Мой друг! Я плачу тебе доверенностью за доверенность! Ни убеждения Матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону. Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет меня, что я провозгласил его императором, и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно.

— Я знаю настроение, особенно у молодежи, всем хочется увидеть цесаревича, хочется, чтобы цесаревич сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил своего брата своим государем, — все с тем же задором сказал Ростовцев.

— Что делать, — покачал головой великий князь. — Он решительно от этого отказывается, а он — мой старший брат! — Николай Павлович оборвался, но тут же, положив руку на плечо молодого офицера, уверенным голосом сказал: — Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе и мне нужно погибнуть, то у меня — шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руке, уверенный в правдивости и святости своего дела, и предстану на суд Божий с чистой совестью.

— Ваше высочество, — осторожно сказал Ростовцев. — Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?

— Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? — великий князь сердито посмотрел на Ростовцева. Но вот брови его расправились, в голубых глазах появился зеленый окрас и он торжественно, но легко сказал: — Престол празден. Мой брат отрекается. Я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе!

Он обнял Ростовцева. У обоих текли слезы.

— Этой минуты, — продолжал великий князь, — я никогда не забуду. — Он взметнул взгляд на Ростовцева: — Знает ли Карл Иванович Бистром, что ты поехал ко мне?

— Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчать его этим поступком; а главное, я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен насчет вас, — улыбнувшись, ответил подпоручик.

— Не говори ему ничего до времени, — кивнул Николай Павлович. — Я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека.

— Ваше высочество! — молодой офицер поднял вверх подбородок. — Всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих.

Великий князь придирчиво, словно любуясь, посмотрел на подпоручика и, улыбаясь, сказал: — Наградой тебе — моя дружба. Прощай! ¹⁹

После встречи с Ростовцевым, у Николая Павловича прибавилось решительности. Разыскав Карамзина, забрав от него проект обращения к народу и войску, великий князь поручил составление манифеста Сперанскому. В Зимний дворец был вызван князь Голицын. Его он попросил вести личный надзор за перепиской документа для Империи, Царства Польского и Великого Княжества Финляндского.

Уже перед сном великий князь написал в Таганрог князю Волконскому:

«Воля Божия и приговор братний надо Мной свершается. 14-го числа Я буду либо Государь — или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!»

Потом, уведомляя его о здоровье императрицы-матери, прибавил:

— «Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно и телесно!» ²⁰

* * *

— Второй день нет писем от брата, — обронил, как бы между прочим, Михаил Павлович, с надеждой поглядывая на генерала Толя, увлекшегося книжкой.

— Успокойтесь, ваше высочество, — Карл Федорович отложил книгу. — Во-первых, сегодня еще день не закончился. А во-вторых, у вашего брата Николая Павловича своих дел в столице так много, что он мог просто о нас забыть.

— Николай пунктуален. Как бы его не кружили дела, он непременно выполнит все, что наметил на день, — задумчиво произнес великий князь. — Он с детства такой. Хоть и своенравный, вспыльчивый, но внимательный к близким.

— Значит, фельдъегерь задерживается. Погода-то какая, посмотрите. Второй день ветра ураганные, словно перед бедствием каким, — рассудил генерал Толь и снова взялся за книгу.

Михаил Павлович пожал плечами. Посмотрел в окно. Потом вдруг стал одеваться.

— Куда это вы в такие страхи, — укоризненно покачав головой, сказал Толь.

— Не бойтесь, меня не сдует, — попытался отшутиться Михаил Павлович.

— Да уж, — улыбнулся генерал, оглядывая мощную фигуру великого князя.

Михаил Павлович, облаченный в тулуп, походил на медведя. Огромного роста, плотный, несколько сутуловатый, с большими пронзительно голубыми глазами, он не мог не рассмешить Карла Федоровича. И тот не сдержался, громко захохотал.

Михаил Павлович оглядел себя, потоптался на месте, махнул рукой и открыл дверь. Вьюга взвизгнула у порога, закрутилась у ног, а потом, словно скатерть-самобранка, необычайной длины и ширины понеслась дальше, расстилаясь перед ним.