Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих Страница 15

Посему вместо отсутствовавших тогда мыслей я вам другую выскажу, которая сейчас меня мучает и преследует. Что было бы, если бы отказал я тогда Никите Романовичу и не попросил бы за его семейство? Да все то же! Прогневил Господа наш род за свою трехсотлетнюю историю, и не было нам спасения. Не Романовы, так другие пришли бы нам на смену. Господь избрал Романовых, так тому и быть, не мне Его воле противиться, я был лишь орудием в руках Его. Но зрю: будет им царства те же триста лет, и поднимутся они на вершину, покорят Азию и Европу, но точно так же истощат чашу терпения Господа и будут низвергнуты, и кончат казнью позорною среди смуты и разорения государства. Аминь.

Вот и добрались мы наконец до князя Симеона, говорил же я вам, что никак мы его не минуем. Откладывал я как мог рассказ о нем, но дальше уж некуда.

Вы удивляетесь, наверное, как это я, столько лет пристально осматривавшийся вокруг в поисках «племянника», его просмотрел. Истинно говорю: бес попутал! Я ведь к молодым присматривался, а Симеон старше меня почти на тридцать лет. Да и был он человеком легендарным, в самом прямом смысле слова, потому что с самим рождением его была связана легенда. Легенда эта о таинственном младенце, царском сыне, гуляла по земле Русской и даже за границу проникла, я ее там не только читал в сочинениях злоречивого еретика, в качестве цесарского посла при дворе отца нашего обретавшегося, но и вынужден был давать некоторые разъяснения. То есть никто меня не вынуждал, я сам не стерпел такой злокозненной клеветы на наш род.

Легенда была такова. Отец наш, великий князь Василий Иванович, прожил с первой своей женой Соломонией двадцать лет в бездетном браке. Никакие молитвы не давали великокняжеской семье и державе наследника, тогда Соломония обратилась к последнему средству — к колдовству. Призвала к себе ворожею Стефаниду, заговаривала вместе с ней воду и той водой обрызгивала сорочку, порты и иное платье белое мужа своего. Отец наш прознал об этом и положил на жену свою опалу, с разрешения Священного собора развелся с ней, как с колдуньей, но не выдал ее церковному суду, а приказал увезти в Рождественский-на-Рву монастырь, где она была пострижена. В монастыре выяснилось, что Соломония беременна, и в положенное время она разрешилась здоровым ребенком мужеского пола, что подтвердили присутствовавшие при сем событии две почтенные женщины, супруги боярина Юрия Траханиотова и постельничего Якова Мансурова. Великий князь послал в монастырь доверенных людей, чтобы расследовать дело и при подтверждении забрать ребенка. Но Соломония ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но в свое время он сам явится в величии своем и отомстит за обиду матери.

Врут! Все не так было! Ведь что удивительно: каждое слово, каждая деталь вроде бы и правильные, а все вместе совсем не так выходит.

Да вы сами посудите. Вот как дело было. Дед наш, великий князь Иоанн Васильевич Грозный, положил опалу на невестку свою Елену, дочь молдаванского господаря Стефана, за ее колдовские дела. После этого с разрешения собора Священного он лишил наследства ее сына и своего внука Димитрия, венчанного им самим на великое княжение, и передал державу своему сыну и отцу нашему Василию. Тот для спокойствия державы заточил Димитрия в темницу, а его жену Саломею в Рождественский-на-Рву монастырь. В монастыре выяснилось, что Саломея беременна, и в положенное время она разрешилась от бремени здоровым мальчиком мужеского пола. При этом присутствовали жены ближайших бояр отца нашего, Юрия Траханиота и Якова Мансурова. Младенца немедля забрали у Саломеи, а ее саму постригли в монахини.

Все на месте, и колдовство, и Стефанида, и разрешение Священного собора, и монастырь Рождественский, и вездесущие боярские жены. Даже младенец. Но не таинственный отпрыск бездетной и престарелой Соломонии, о котором никто никогда больше не слышал, а истинно царский сын, прямой и единственный потомок законного наследника Димитрия-внука, Симеон. Тот самый.

Отец наш пожаловал своему внучатому племяннику в удел городок Касимов, где он и рос в безвестности, но не в забвении. Великий князь и ближние его бояре, посвященные в дело, никогда о Симеоне не забывали и, можно сказать, даже берегли. Митрополит Макарий рассказывал мне, что отец наш, удрученный отсутствием сына, даже хотел передать престол после себя именно Симеону в обход родных своих братьев, которых он недолюбливал. Так ли это, я не знаю, потому что после нашего с Иваном рождения об этих планах, естественно, забыли. Но не забыли о Симеоне. Сразу после кончины отца нашего его доставили в Москву и привели к присяге Ивану. В отличие от дядьев наших, он не проявил ни малейшей строптивости, более того, по собственной инициативе прилюдно отрекся от всех прав на престол за себя и за возможных детей своих и на том крест целовал. В соответствии с древним уставом взаимной присяги бояре поклялись не искать его жизни и имущества. В обмен на свою покладистость Симеон выторговал новый удел, несравненно больший, — княжества Боровское и Тверское. И это было справедливо, потому что являлось, по сути, приданым его прабабки, первой жены деда нашего, а Симеон был единственным прямым наследником.

Симеон вновь исчез с глаз людских лет эдак на пятнадцать. Лишь когда брат мой венчался на царство, да и то не сразу, он призвал Симеона ко двору. Тогда я с ним и познакомился. Но близко мы не сошлись, во-первых, из-за огромной, трехкратной в те годы, разницы в возрасте, во-вторых, из-за его какой-то замшелой дремучести, так мне тогда казалось, в-третьих же, потому, что сам Симеон ни к какой близости не стремился. Жизнью при дворе он явно тяготился, от наместничества отказывался, говоря, что его собственные вотчины доставляют ему достаточно хлопот и денег, чтобы искать их в другом месте. Брат мой из уважения к возрасту и положению Симеона не считал себя вправе приказывать ему, так что решил приткнуть его по военной части. Но в первом же своем походе Симеон таких дров наломал, что его неспособность к ратному делу стала ясна даже его доброжелателям и мне, ничего в ратном деле не смыслившем. Конечно, многие наши воеводы, получавшие места свои по отчеству, тоже не ахти, но Симеон даже по сравнению с ними был из ряда вон. Одно в его пользу говорит — хватило у него ума самому от ратной службы уволиться. Сославшись на преклонный возраст и болезни тяжкие, он вновь удалился в свои вотчины.

При последующих бурных событиях при дворе царском о Симеоне даже не вспоминали, а он не стремился напоминать. По-моему, он ни разу не был в Москве во все эти годы. Впрочем, слышал я, что поддерживает связи со многими боярами нашими, часто принимая их в своих поместьях. Но это не вызывало ни у меня, ни у иных, к примеру у тех же Захарьиных, никакого беспокойства, потому что принимал Симеон всех подряд, даже и врагов непримиримых, да и мудрено было миновать его обширные поместья, двигаясь в Литву или в Ливонию. Опять же охота у него была знатная, и сам он к этому делу был пристрастен и в нем искусен, этим, единственным, и славился.

При разделе державы нашей на земщину и опричнину поместья Симеоновы попали, естественно, в земщину, но до поры до времени он к делам земским никакого касательства не имел. Бояр земских продолжал принимать у себя с прежним радушием и хлебосольством, но от призывов их к более активным действиям всячески уклонялся. Чем заслужил репутацию человека осторожного, основательного и мудрого, но себе на уме. Так бы, наверно, тихо и незаметно и текла его жизнь до самой кончины, вот только по чьему-то недосмотру разорили опричники три его деревеньки, и Симеон взъярился. Медведь вылез из берлоги, обвел округу яростным взором, немного ошалелым от долгой спячки, и заревел. От чего зависят судьбы великих империй! От трех спаленных деревенек, названия которых даже не сохранила история и о существовании которых до этого сам хозяин, вероятно, не знал. Держава сжигала саму себя в междоусобной борьбе, а князь Симеон и ухом не вел, царь Иван шел к победе и, несомненно, победил бы, объединил бы страну под своим скипетром, а князь Симеон этого, наверно, даже бы не заметил, сидел бы тихо в своей вотчине и по-прежнему принимал бы всех подряд, всех, кто выжил в той борьбе. Но три спаленных деревеньки — своих, кровных! — все изменили, Симеон открыто встал на сторону земских бояр, и те не замедлили провозгласить его своим вождем. Он дал земщине свое имя — всего лишь имя! — но это переломило ход борьбы. Не так много лет прошло с учреждения опричнины, но истинные причины тогдашнего раздела державы уже стерлись в памяти боярской, земщина все более беспорядочно отбивалась от атак царя Ивана, она упорно сражалась, сражалась за свою жизнь, но цель — высшая цель была утеряна! Начались неизбежные распри, разброд и шатания, каждый был сам по себе, некоторые подумывали о том, чтобы перейти на сторону царя Ивана, а иные и переходили. Но с приходом князя Симеона бессмысленная и уже непонятная многим боярам смута приобрела привычную форму распри в великокняжеском семействе и земщина вновь сплотилась, пуще прежнего. Стронулся и народ, до этого безразлично наблюдавший за чуждой и опять же непонятной ему борьбой. Конечно, люди проклинали «кромешников» царских за их бесчинства, но на сторону бояр не становились, почитая их еще большими кровопийцами. Но наш род в глазах народных обладал поистине магической притягательной силой, за наш род люди русские готовы были положить животы свои, ничего не требуя взамен и не ожидая никаких наград, кроме слова милостивого, к призыву князя Симеона они не могли остаться равнодушными. Собственно, к народу князь Симеон не обращался, как видно, он разделял мои мысли о том, что негоже народ впутывать в тонкие дела власти, народ сам, по доброй воле, зову сердца и собственному разумению встал под знамена князя Симеона. Зато он обратился к туркам, и те, в свою очередь, не смогли отказать представителю старшей ветви древней дружественной династии.