Джон Рид - Теодор Гладков Страница 15

Ничем не утолимая алчность, уродливое дитя потомственной нищеты, превратила бывшего пеона в ненасытного стяжателя. Революция стала для него кормушкой, средством легкого и быстрого обогащения. После осмотра Лас Ниевеса Рид занес в дневник. «Все здесь принадлежит генералу Урбине — дома, животные, люди и их бессмертные души. Только он чинит здесь суд и расправу».

Будущее подтвердило журналистскую прозорливость Рида. Через два года в трудную минуту Урбина бросил Вилью и сбежал, прихватив всю бригадную наличность. Когда Урбину поймали, Вилья приказал расстрелять на месте своего былого сподвижника и кума…

Поскольку генерал ничего не имел против присутствия американского корреспондента, Рид решил сопровождать отряд дальше. Вскоре он уже перезнакомился со всеми офицерами, если можно так было назвать людей, которых только их личная храбрость выделила из массы пеонов-повстанцев.

Один из офицеров с круглым добрым лицом, то и дело расплывавшимся в широкой улыбке, долго приглядывался к Риду. Наконец застенчиво промолвил:

— Впервые встречаю гринго ^[6], сочувствующего революции.

Это был капитан Лонхинос Терека, который в двадцать один год слыл самым храбрым офицером в армии. Лонхинос Терека стал другом Рида.

Личный эскадрон генерала Урбины составляли человек сто отчаянных смельчаков, живописно одетых в невыразимо обтрепанные лохмотья. Зато у одного из них было огромное сомбреро, украшенное пятью фунтами золотого галуна. Другой звенел невероятных размеров серебряными шпорами с бирюзовыми инкрустациями. Третий был облачен в… старомодный фрак, разрезанный сзади до пояса, чтобы удобнее было сидеть в седле.

Грудь каждого крест-накрест перепоясывали пулеметные ленты. Непременной принадлежностью формы были яркие, пестрые сарапе — домотканые прямоугольные плащи с отверстием для головы посередине.

Днем всадники скакали, не жалея коней, на ночь останавливались в первой попавшейся деревне.

Прошел всего месяц, как Рид прибыл в Мексику, но ему казалось, что он здесь уже вечность, что люди, населяющие эту землю, так же близки и дороги ему, как и прядильщики Патерсона. Ночью при тусклом свете очага он торопливо набрасывал в дневник

«Трудно себе даже представить, как близко к природе живут пеоны… Даже их хижины построены из той же обожженной солнцем глины, на которой они стоят, их пища — кукуруза, которую они выращивают; их питье — вода, которую зачерпывают из пересыхающей реки и тащат домой на головах усталые женщины; их одежда соткана из шерсти, сандалии вырезаны из шкуры только что зарезанного быка. Животные — самые близкие их друзья. Свет и тьма — их день и ночь. Когда мужчина и женщина влюбляются, они бросаются друг другу в объятия без всяких предварительных формальностей; надоев друг другу, они расходятся».

В пути с американцем порой случались происшествия, иногда веселые, иногда — не очень.

Однажды кавалерист, никогда в жизни не слышавший слова «репортер», мрачно предложил расстрелять его как «проклятого гринго» и порфириста. Другой, однако, не согласился с этим и протянул Риду бутылку кукурузной водки, предложив осушить ее до дна. Вокруг столпился весь эскадрон, с любопытством взирая на необычную сцену. Понимая, что на карту поставлен весь его престиж, Рид, не отрывая горлышка от губ, опорожнил бутылку.

Раздался взрыв аплодисментов и хохота. Предложение о расстреле немедленно отпало, по единодушному мнению кавалеристов, ни один порфирист не мог выпить залпом столько водки.

К своему удивлению, Рид, однако, вскоре убедился, что эти разудалые безграмотные сорвиголовы хорошо знают, за что воюют уже который год.

— Мы боремся за свободу, — сказал ему как-то метис Исидро Амайо.

— А что вы подразумеваете под словом «свобода»? — спросил Рид.

— Когда я смогу делать то, что хочу, — вот это и будет свобода.

— Но, быть может, это будет во вред другим людям?

Исидро ответил великолепным изречением Хуареса.

— Мир — это уважение к правам других.

Этого Рид не ожидал ведь в американской печати так много шумели, что мексиканцы не хотят мира!

Да, во время этой поездки он имел возможность убедиться. насколько лживо газеты США изображали мексиканцев. Как нечто само собой разумеющееся, их называли нечестным народом. Рид жил две недели среди самых отчаянных головорезов мексиканской армии, невежественных, недисциплинированных, Ненавидящих гринго и вдобавок уже полтора месяца не получающих жалованья. И за все время у совершенно чужого им американца — хорошо одетого, с деньгами и невооруженного — не пропало ни одной мелочи.

Когда отряд прибыл в Ла Кадену, Рид принял боевое крещение — в стычке с конным разъездом противника. Один уэртист был убит на месте, его винтовку торжественно подарили безоружному до того журналисту. Во время этого боя Рид сделал важное для себя открытие: что он совсем не так уж боится смерти, как ему думалось раньше.

В тот же день Лонхинос Герека, уже называвший Джека своим «компадре» — «кумом», пригласил его на маленькое ранчо в пяти милях к северу, принадлежащее его родителям. Седовласый старик — его отец — был когда-то пеоном. За многие годы тяжелого труда он выбился в ранчеро, что случалось очень редко. У него было одиннадцать детей.

Знакомя гостя с родными, Лонхинос представил его так:

— Это мой любимый друг и брат Хуан Рид.

Все крепко обняли Рида и по мексиканской манере выражать чувства похлопали по спине. При прощании Рид получил трогательный подарок: кусочек голубой бумаги с посвящением: «Вам, с лучшими чувствами». И ниже — подписи всех членов семьи.

…А на другой день Лонхинос был убит в бою со значительно превосходящим их эскадрон отрядом вражеских конников. Раньше чем упасть бездыханным, он убил шестерых уэртистов, в последний раз подтвердив свою репутацию самого храброго офицера в армии.

Впервые в жизни Рид стал свидетелем гибели на войне человека близкого и дорогого. Сам он спасся чудом, два дня в полном одиночестве без еды и воды скитался по выжженной солнцем степи, пока, измученный и оборванный, не наткнулся у асиенды дель Пелайо на остатки своего разбитого, но не потерявшего боевого духа эскадрона.

Потом Рид направился в знаменитую Северную дивизию, которой командовал легендарный крестьянский генерал Франсиско Вилья.

Через неделю после своего знакомства с Вильей — накануне рождества 1913 года — в Чиуауа Рид стал его искренним и горячим приверженцем. Этого не ожидали от него ни редактор «Метрополитен», ни тем более издатели «Нью-Йорк уорлд», ни Мэбел Додж и обитатели ее салона.

Никто не ожидал этого от Джека Рида по одной простой причине — в Америке все считали Вилью обыкновенным бандитом. Так думал даже Линкольн Стеффенс, видимо введенный в заблуждение ложной информацией, распространяемой о Вилье и в Мексике и в Соединенных Штатах.