Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии - Моника Блэк Страница 15

Как ни превозносили реформаторы еврейские, немецкие и христианские кладбищенские традиции, постепенное устранение остатков буржуазного самодовольства с берлинских кладбищ и изменение их облика началось в связи с самым современным в сущностном смысле событием – Великой войной. После 1914 г. реформаторы все чаще говорили, что единообразие военных кладбищ – длинные ряды одинаковых, геометрически расставленных могил – должно служить моделью для гражданских кладбищ, не столько из-за их «функциональности», как заявлял кое-кто из историков [97], сколько потому, что они отвечали новому социальному и моральному императиву, обусловленному, как считали многие, войной и опытом массовой гибели. Уже во время войны кайзер Вильгельм II издал постановление о военных кладбищах, гласившее, что чудовищные потери нации нельзя отмечать с «необарочной помпезностью». Вместо этого военные кладбища должны быть печальны и аскетичны, гармонировать с окружающей природой и отличаться от гражданских мест захоронения; а главное, они должны подчеркивать всеобщее равенство в смерти [98]. В отличие от французских и британских кладбищ, которые «трагическую и героическую смерть павших прячут за пестрыми цветами», немецкие кладбища «смотрят ей в лицо». Это, утверждали реформаторы, отличает Kultur от простой Zivilization [99].

Такие настроения продолжали укрепляться и после войны. Один реформатор писал в 1929 г.:

Контраст между гражданским кладбищем довоенного периода и военными кладбищами был разителен. Безразличие и неодухотворенность первого по сравнению с мрачной величественностью и назидательной простотой вторых были отвратительны не только специалистам похоронного дела, но и общественности в целом; требовалось очистить саму атмосферу кладбища [100].

Несомненно, подобное отношение было настолько же ответом на ужасы массовой смерти и беспомощности общества перед лицом этой смерти, насколько и реакцией против влияния современности на погребальную культуру, которое так ненавидели консерваторы. Если Германия не могла стать победительницей на полях сражений, она могла хотя бы придать ощущение более глубокой важности небывалым побоищам и потерям. Таким образом, амбиции реформаторов кладбища далеко не ограничивались эстетическими соображениями и связывали призыв к новой погребальной культуре с возродившимся чувством национальной общности, сформированным в бельгийских и французских окопах. Реформаторы веймарской эпохи приветствовали «однородность» военных кладбищ как свидетельство новых социальных ценностей, которые, как предполагалось, были вызваны войной, и выказывали особенное беспокойство по поводу легко опознаваемых, оригинальных могил на военных кладбищах. Для них глубокий смысл и эстетическая утонченность немецких военных кладбищ заключались именно в том, что они совершенно одинаковы и лишены индивидуальных различий любого рода (см. Рис. 1.5).

Такой этос преодолевал политику. В рамках своего строительного проекта «Новый Франкфурт» глава городского управления архитектуры Эрнст Мэй в 1926 г. издал новые инструкции по организации кладбищ, позволявшие родственникам выбирать надгробия для умерших из нескольких простых, никак не украшенных вариантов (Рис. 1.6). С этого времени могилы на городских кладбищах будут размещаться аккуратными рядами, напоминая по стилю военные места захоронения. Эта строгая геометрия, как писал один из реформаторов кладбища, должна «мощно передавать чувство, в котором социализируется все похоронное дело», и пробуждать «дух современности» [101].

Рис. 1.5. Немецкое военное кладбище в Белло, Франция. Современники находили особенный пафос в рядах идентичных, геометрически упорядоченных могил и считали, что подобная конфигурация отвечает новой социальной этике после ужасов Первой мировой войны. – Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge.

Изменения в похоронной культуре Берлина после Первой мировой войны были более тонкими, но все же заметными. На большинстве кладбищ, сооруженных или расширенных в Берлине в 1920-х – начале 1930-х гг., избегали геометрического стиля, пропагандируемого Мэем во Франкфурте [102]. Однако надгробия все же уменьшались в размерах и не так украшались. Только некоторые имели небольшие рельефы с портретами или аллегорическими фигурами [103]. Исключения, разумеется, встречались, одно из них – мавзолей в романском стиле площадью 42 квадратных метра, построенный для семьи Отто Лемма в 1920 г. на кладбище при мемориальной церкви кайзера Вильгельма, рядом с гуталинной фабрикой Лемма в Ноннендаме. Кроме электрического освещения, мраморного интерьера и алтаря со статуей ангела, в мавзолее было мозаичное изображение семейного особняка Лемма и членов самой семьи, «сидящих на садовых скамейках <…> в обуви, начищенной до блеска» [104]. И все же общая тенденция на берлинских кладбищах после Первой мировой была – к простоте, прочь от претенциозной монументальности периода грюндерства [105].

Рис. 1.6. Примеры нормативных стилей оформления могил, введенных в рамках строительного проекта «Новый Франкфурт» Эрнста Мэя, ок. 1926 г. Эти урезанные формы отражали общий для Германии импульс делать могилы проще, скромнее, меньше и однообразнее – как выражение современности и социальной добросовестности в свете Первой мировой войны. – Melchert H. Die Entwicklung der deutschen Friedhofsordnungen. Dessau: Verlag Walther Schwalbe, 1929.

Другими словами, после войны среди берлинцев и вообще немцев широко распространилось ощущение, что похоронная культура довоенного периода была заражена индивидуалистической этикой: укоренена в капитализме – в глазах социалистов, в современности – в глазах консерваторов. В свою очередь, война открыла возможность для очищения общества от налета эгоистичного прошлого, теперь тесно связанного с Вильгельмовской эпохой. Она также дала начало новому духу простоты, коммунитаризма и сдержанности в похоронной культуре, духу, который преодолевал политическую принадлежность и вдохновлял как христианских, так и социалистических реформаторов. Кете Кольвиц, художница, жительница Берлина, социалистка, христианка и республиканка, отправилась в Бельгию в 1932 г., чтобы установить там только что законченный мемориал «Скорбящие родители» в честь ее сына Петера. В дневнике она писала: «Британские и бельгийские кладбища кажутся более светлыми <…> более радостными и уютными, более семейными, нежели немецкие. Я отдаю предпочтение немецким. Война не была приятным занятием; не подобает разукрашивать цветами массовую гибель всех этих молодых людей. Военное кладбище должно быть мрачным» [106]. Похожими чувствами были исполнены попытки создать мемориал Первой мировой войны в Нойе-Вахе, в здании, где некогда находилась охрана замка Гогенцоллерн на Унтер-ден-Линден. Многие чувствовали, что такое местоположение, в самом сердце городской суеты, не приличествует памятнику священным жертвам войны [107]. Военно-мемориальные советы многих местных общин Германии выступили против размещения памятников в общественно значимых местах: «они не должны служить “элементом украшения”» [108]. Кажется, что не только кладбище, но и, возможно, сама смерть нуждались в восстановлении ее высокого звания после массового кровопролития Великой войны.