Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков Страница 15

— А чего ты, Матвей, парика не носишь?

Платов смутно помнил про то, как какой-то царь жаловал казаков бородой, но в подробности не вдавался:

— Да у меня свои добрые…

Среди коротко остриженных, снявших парики офицеров он один сидел с кудрями до плеч.

— А-а, да-да, — понимающе тянул Кутузов. — А что, Платов? Расстарались бы твои казачки насчет женщин…

Матвей знал, что полонянок, у татар отбитых, мало, а за коренную татарку вся орда поднимется, но главное — командующий Прозоровский не терпит в лагере женщин, с Прозоровским же ссориться не хотелось.

— Александр Александрович не разрешают, — опуская глаза, говорил Матвей, — а то б мы…

— Главная квартира — не монастырь, — поучал Кутузов, страстный обаятель женщин. Кроме того, любил блюда, великолепные палаты, мягкое ложе и обо всем сознанием дела говорил, но на войне никогда по ночам не раздевался.

— … Главная квартира — не монастырь. Это запомни перво-наперво. Ты такой молоденький, а уже донской полковник. Еще годика два послужишь — в генералы выйдешь. При тебе, батюшка, может, и поживем. Ты — человек веселый, баб любишь, не то, что Прозоровский.

— Ты сам — полковник, а молодой, — огрызался Платов, поняв насмешку.

— По заслугам отцов и дедов, — смиренно вздыхал Мишенька. — К благоверному князю Александру Невскому вышел из немцев честен муж именем Гаврила. У сего Гаврилы был праправнук Федор Александрович Кутуз, от которого пошли Кутузовы…

Русские офицеры от таких речей приосанивались, на приблудившихся донцов поглядывали кто искоса, а кто и свысока.

— …Сего Кутузова потомка дочь была замужем за казанским царем Симеоном, — продолжал Мишенька, потягиваясь и томно прикрывая глаза. — А у Андрея Александровича, брата родного помянутого Кутуза, сын был Василий, прозванный Голенище. Потомки их Голенищевы-Кутузовы Российскому престолу служили разные дворянские службы. Герб у них, — тут Мишенька исподтишка оглядывал насупившегося Матвея, — черный одноглавый орел на голубом щите держит в правой лапе серебряную шпагу…

Платов, в свою очередь, оглядывал вальяжного, раздобревшего Кутузова. Разузнали казаки — из русских кто-то проговорился, — что в Петербурге, в Астраханском полку, если что не по его на учениях, падал Мишенька Кутузов в досаде на землю, грыз ее и кулаками пыль выбивал.

— «Из немцев честен муж», — с недоверием переспрашивал Матвей. — По-турецки «кутуз» — значит «вспыльчивый» или «бешеный». Был у нас в станице один казак, по кличке Алеша Бешеный, и один раз…

Кутузов ласково, как на несмышленыша, глядел на Матвея, зевал и одним-двумя остроумными словами отвлекая внимание офицеров, поворачивался к Матвею спиной.

Меж тем турки решились: подвели флот к косе и высадили десант — беглых запорожцев, чьи предки еще с Костей Гордиенко (соратником гетмана Мазепы) ушли в туретчину да так и не вернулись.

Русские двинулись сбрасывать. Прикрывая развертывание войск, раскинули впереди боевых порядков казачью лаву.

Запорожцы, уцепившись за берег, зарылись в землю, без нужды не стреляли, а донцы близко не совались, приглядывались с любопытством.

На Дону запорожцы в чести, но, зная за ними, в Черкасск их никогда помногу не пускали. Эти и подавно изменники, а вдуматься — несчастные люди. Воля или родина, что дороже? Эти, не поддавшись «москалям», родину покинули, и понять их можно: свои, некрасовцы, с тех же времен вот так же скитаются, кто в плавнях, а кто и вовсе в туретчине.

Матвей в такие тонкости не вдумывался. И не на запорожцев больше смотрел, а на своих: любопытно, кто как себя в сражении ведет. Мишенька Кутузов при виде неприятеля становился важен и хладнокровен. И слабостей видимых Платов в нем угадать не мог. Никогда Кутузов не роптал, никогда не просил за себя, но, как и Матвей, любил представительствовать. И были у него обширнейшие знания, коими он неграмотного Матвея неизмеримо превосходил.

Но в ратном деле готов был Матвей с ним потягаться и, уверенный в себе, с удовольствием красовался перед лавой, а дали бы армию, он и перед ней покрасовался бы — чем больше народу в свидетелях, тем лучше.

Был у него под командой уникальный военных механизм — Донской казачий полк — в уникальном боевом порядке, опробованном веками, от скифских времен [57]. Вроде и в россыпи, вроде и в беспорядке, но наметанный глаз определит звенья человек по десять-двадцать, это односумы, у которых все добро общее и которые друг друга с малых лет знают и без слов понимают. Возвращаться им вместе в станицы, где с каждого и за каждого спросят. Соревнуются они, родные и друзья, в лихости и доблести, но знают, кто первый рубака, и пойдет тот, очертя голову, напролом, уверенный, что односумы тыл и бока прикроют.

А коль уж увязнут и край подступит, налетят от «маяка» — резерва — первые из первых, отцы и дядьки, вырвут молодых из вражьих рук, собой заслонят.

Даст командир знак — и сомкнутся звенья, пойдут стеной, даст — и рассыпятся, облепят или схлынут, рассеются, а надо — слева, справа, наперехват и как угодно звеньями по очереди или вместе налетят. Играет ими командир, как пальцами по клавишам. Одно слово — односумы. И у запорожцев — такие же, только название другое — «казаны». Потому и медлят те и другие, уважают силу. Чего ж понапрасну штучный товар расходовать?

Таки не вышло сражения. Покрасовались друг перед другом под орудийным огнем: по донцам турки с кораблей стреляли, по запорожцам — русские батареи. Ночью сняли турки запорожцев с косы.

После блистательных русских побед в Таврии и на Дунае центр военных действий сместился на Кубань. Турецкий ставленник, хан Девлет-Гирей, высадился с десятитысячным войском в Тамани и мутил воду среди замирившихся ногайцев. Чечня восстала, калмыцкий хан изменил и ушел за Волгу, раскрыв немирным черкесам дорогу на Дон. И в это самое время вспыхнуло пугачевское возмущение, поставившее на дыбы все Поволжье и весь Урал. Самозванец, сам донской казак, шел с Казани по Волге, приближался к донским пределам.

Вновь решалась судьба многих. Находила туча, не то кровью великою прольется, не то осыплет рьяных донцов чинами и наградами. Два поворотных момента, выплеснувших наверх будущих «верных» и «избранных», были в екатерининские времена для Войска Донского, а может, и для всей России — Петергофский поход и подавление Пугачевского бунта. Ни одна война столько признанных и обласканных властью героев не дала. Собирались по всему Дону отставные и калечные и, выпив на станичном сборе пенного, шли с лихими полковниками навстречу благосклонной (к полковникам) судьбе. А Матвею Платову судьба пока медлила улыбаться, наулыбалась уже, устала. Перебрасывали его с полком на Кубань усмирять зашевелившихся ногаев и закубанские налеты пресекать. Служба бесконечно нудная, кровавая и неблагодарная, хотя и привычная. А кроме того, возвращался он к своим, под другого походного атамана. Кого-то еще назначат, как-то свои Матвея примут… Не выбран он и Канцелярией Войска Донского не назначен, а написан в донские старшины князем Долгоруковым. Потому перед выступлением, набравшись храбрости, оставил Матвей полк и поехал проститься к Долгорукову, как к отцу родному.