Жизнь и шахматы. Моя автобиография - Анатолий Карпов Страница 15

Уже через десять минут я понял, как ошибался. Мы поднялись в номер Кампоманеса, где он с загадочным видом объявил о том, что приготовил мне сюрприз, отлучился на некоторое время и вернулся в сопровождении Бобби Фишера. С Фишером мы были знакомы со времен турнира семьдесят второго года в Сан-Антонио, куда он приезжал в качестве почетного гостя, после того как победил Спасского и стал чемпионом мира. Конечно, сказать, что я удивился, увидев Фишера, – не сказать ничего. Встреча была абсолютно незапланированной, а главное, несанкционированной со стороны советского правительства. Однако сильного беспокойства по этому поводу я не испытывал, вины за собой никакой не чувствовал, да и что я должен был делать: выскакивать из номера и кричать, что общаться с Фишером не буду, так как мне никто не разрешал? Нормальные люди так себя не ведут, поэтому мы с Бобби тепло поприветствовали друг друга и сразу решили спускаться в ресторан. Интересно, что в огромном ресторанном зале мы оказались совершенно одни: Фишер, Кампоманес, Мацумото и я. Не успели мы сделать заказ, как в дверях неожиданно появился Миша в компании вице-консула и решительно направился к нам. В руках у Миши камера, на лице радушная улыбка, которая заставила Кампоманеса в одно мгновение побледнеть, покраснеть, задрожать и покрыться испариной. Крайне негативное отношение американского гроссмейстера к журналистам было прекрасно известно всем в шахматном мире. Фишер обычно был резок и непримирим со многими, а с прессой особенно. Желающие взять интервью и тиснуть статейку были третьими в его списке непримиримых врагов. Первое место занимали большевики, которые, по мнению Бобби, создали ту самую советскую шахматную школу, что постоянно мешала ему спокойно почивать на лаврах. А второе, как ни странно, евреи, хотя национальная принадлежность его матери – Регины Вендер – к этому народу сомнений не вызывает. Тем не менее Фишер был так озлоблен на еврейские организации США, которые оказывали мощную поддержку многократному чемпиону Америки Самуэлю Решевскому, что крайне болезненно реагировал на любое упоминание о том, что собственной персоной принадлежит к евреям. Более того, он даже написал открытое письмо к издателям «Энциклопедии знаменитых евреев», в котором отметил, что считает включение своей фамилии в энциклопедию большой ошибкой и просит убрать с ее страниц любое упоминание о своей персоне. Его желание было выполнено, но с национальным вопросом Фишера это никак не примирило, хотя надо отдать ему должное – в своем удивительном отношении к евреям он никогда не переходил на личности: прекрасно общался с Талем, тепло относился к Спасскому. В общем, если среди Богом избранного народа можно было найти людей, которые не вызывали бы у Бобби моментального раздражения и желания выйти из себя, то ни один из журналистов подобным похвастаться не мог. И вот один из представителей древнейшей профессии абсолютно спокойно и без всякого приглашения, да еще и с фотоаппаратом наперевес, приближается к столику, за котором сидит мгновенно взрывающаяся бомба. Кампоманес спал с лица, Мацумото напрягся, я, признаться, тоже не ожидал ничего хорошего. Но Миша радушно пожал руки Мацумото и Фишеру и сообщил:

– Мы еще не ушли, потому что пили пиво в баре. Решили еще раз спросить, сможете ли вы довезти Карпова до дома? – А надо сказать, что Токио – довольно сложный в плане ориентации город и найти нужный адрес бывает совсем не просто. Говорил Миша просто, без всяких затей, не выказывая никакого удивления по поводу нашей компании. Стало очевидным, что Фишера он не узнал. Поняв это, Кампоманес вскочил из-за стола и, загораживая Бобби от последующих взглядов журналиста, стал оттеснять Мишу к выходу, приговаривая, будто бабушка, что увещевает внука-безобразника:

– Довезем-довезем, сказали же – довезем. Что вы как маленькие? Никуда ваш Карпов не денется.

Неожиданная встреча с Фишером получилась на удивление простой и легкой. Бобби с удовольствием общался и не отказывался от возможности в будущем все же встретиться за игровым столом. Мы, на радость Кампоманеса, кажется, даже договорились до чего-то вполне определенного. Когда пришло время прощаться, Мацумото попросил сфотографировать нас для семейного альбома. Я, не почувствовав никакого подвоха, да и как можно было ожидать его от главы Шахматной федерации Японии, согласился. Как ни странно, Фишер, который терпеть не мог, когда его снимали, тоже не высказал возражений. Мацумото щелкнул камерой, и мы думать забыли о фотографии.

На следующий день я вернулся в Москву и обнаружил, что и весь город, и вся страна, и весь мир гудит возмущенным ульем, растревоженный поступком Корчного. Я старался не думать об этом, занимал себя мыслями о возможном матче с Фишером. Я прекрасно понимал, что вопрос о возможности такой встречи будет решаться не в Спортивном комитете, а где-то наверху. Возможно, не самим Брежневым, но кем-то из его заместителей. Я хотел обратиться к секретарю ЦК КПСС Владимиру Ивановичу Долгих, с которым мы очень тепло общались. Долгих был приятным человеком и хорошим шахматистом. Но его не было в Москве, не оказалось в Москве и Брежнева, и других секретарей, кроме Суслова. Конец июля – все в отпусках. Понимая, что разговаривать с Сусловом об идее матча с Фишером бесполезно, он такую встречу не поддержал бы никогда и ни за что, я пошел на прием к Ивонину – заместителю министра спорта – и в общих чертах рассказал о том, что Кампоманес снова горит желанием организовать мой матч с Фишером. Я говорил о том, что от Фишера получено предварительное согласие, говорил, что сам заинтересован в турнире, чтобы все же одолеть противника за доской, умолчал я лишь о том, что все эти договоренности осуществились при личной встрече. В Токио мы единогласно решили, что сначала мне лучше заручиться благосклонным отношением к возможному матчу в верхах, а потом уже обнародовать всю информацию о разговоре в Японии. Кроме того, я был уверен, что докладывать об этом и вести переговоры в ЦК об игре с Фишером я должен лично и никак иначе. Если передать важное дело в чужие руки, можно ничего не добиться. Поэтому всей правды я Ивонину не открыл, за что жестоко поплатился.

Назавтра я уехал во Владимир выступать на тракторном заводе, и прямо со сцены меня в срочном порядке вызывают к телефону. На другом конце провода растерянный замминистра сообщает:

– Анатолий Евгеньевич, тут «Франс Пресс» фотографию одну опубликовало. Вы там на ней вместе с Фишером.

Ошарашенно молчу, понимая, что история про семейный альбом Мацумото – фикция чистой воды и японец на этом снимке заработал хорошие деньги. Успеваю подумать о том, что было бы намного лучше, если бы снимок был продан и опубликован сразу же. Тогда я ничего не стал бы скрывать и избежал бы обвинения в преднамеренном сокрытии факта встречи, которое теперь угрожающе нависло надо мной. Все это проносится в голове буквально в считаные секунды, Ивонин между тем продолжает говорить:

– Мне Суслов звонил, интересовался снимком, спрашивал, где и когда вы с Фишером встречались. Но я ответил, что никакой встречи не было, иначе вы поставили бы меня в известность. Заверил его, что все это выдумки Запада на фоне ситуации с Корчным.

На несколько секунд задерживаю дыхание и прыгаю в пропасть:

– Виктор Андреевич, это не выдумки. Встреча была.