Аскольдова могила - Михаил Загоскин Страница 14

— Итак, подумай хорошенько: нужна ли тебе моя помощь?

— Менее, чем ты думаешь, Богомил. Если я не пожалею Киева, то, верь мне, ничто не спасет его. Посмотрим, как устоите вы против печенегов, когда внезапная смерть Владимира как громом поразит изумленных киевлян! Нет, Богомил, когда безначалие волнует воинов, тогда они страшны для одних мирных граждан и губят не врагов своих, а самих себя. Но я не хочу, чтоб правнук Аскольда воссел на отческом столе своем среди дымящихся развалин Киева и княжил над бездушными трупами. Говори, Богомил, какую цену требуешь ты за кровь Владимира? Чего желаешь от законного князя Киевского?

Богомил провел рукою по своему наморщенному челу, погладил седую бороду и, помолчав несколько времени, сказал:

— Ты знаешь главное и необходимое условие — жить по старине и свято хранить закон и веру отцов наших.

— В этом у нас спора не будет, я и сам мыслю то же: нечестно нам искать правды у чужеземцев; есть у нас своя правда по закону богов, ей учили народ прадеды наши; другой нам не надобно. Чего ты еще требуешь?

— Смерти всех христиан.

— Всех?! — повторил незнакомец. — И старых стариков, и жен, и малых детей?

— Да.

— Богомил, ты не служитель богов, а дикий зверь. Все христиане будут изгнаны из пределов киевских, и только непокорные этой воле княжеской предадутся в твои руки.

— Ну, ну, добро, пусть будет по-твоему! Теперь поговорим о сане верховного жреца. Слыхал ли ты, что на Варяжском море ^[50] есть остров, именуемый Рюгеном? ^[51]

— Слыхал; так что ж?

— В Арконе, главном городе этого острова, обитают единоплеменные с нами славяне.

— И это знаю.

— А знаешь ли ты всю власть и могущество первосвященника арконского?

— Какое мне до этого дело!

— Постой, постой, молодец: не тебе, так мне есть дело. Первосвященник арконский повинуется одним бессмертным богам…

— И своему князю?

— Нет, он не знает никакой земной власти над собою. Я требую того же.

— Ты требуешь?.. Добро, быть по-твоему.

— Первосвященник арконский имеет своих телохранителей: триста отборных витязей готовы всегда исполнять его приказания.

— И этих рабов жреца именуют витязями?

— Об имени спорить нечего — назови их как хочешь, только я хочу и должен иметь также своих воинов.

— Так и быть, согласен и на это. Ну, теперь ты доволен?

— Первосвященник арконский, — продолжал жрец, не отвечая на вопрос незнакомца, — налагает подати на граждан и на гостей иноземных, дабы умножить сокровища храма.

— И собственное свое богатство?

— Так что ж — разве достояние верховного жреца не есть достояние самих богов? Власть эта должна принадлежать и мне.

— Бедные киевляне!.. Но, делать нечего: лучше уступить половину, чем потерять все. Надеюсь, теперь кончено?

— Не совсем. Первосвященник арконский заключает мир с соседними народами и объявляет им войну.

— Как, — вскричал незнакомец, — и ты смеешь требовать?..

— Я ничего не требую, — отвечал хладнокровно жрец, — это дело полюбовное: хочешь соглашайся, хочешь нет.

— Но, подумай сам, если и эту власть предоставить тебе, что ж будет делать великий князь?

— В час битвы — сражаться с врагами отечества, а в мирное время — пировать с друзьями в княжеских чертогах.

— И жить под рукою своего верховного жреца! Нет, Богомил: управлять войском и народом может только великий князь; он наделит тебя богатыми поместьями; ты будешь первым в его Думе… Доволен ли ты?

Богомил покачал головою.

— Ну, пусть так, — продолжал незнакомец, — без твоего совета он не приступит к миру и не объявит войны. Чего еще тебе?

— Добро, добро, — сказал с улыбкою Богомил, — я человек уступчивый: так и быть, согласен и на это.

— Итак, теперь все кончено?

— Почти. Первосвященик арконский…

— Богомил! — вскричал незнакомец, вскочив с своего места. — Ты истощил мое терпение! Ни слова более! — прибавил он, заметив, что жрец хочет говорить. — И если уж пошло на то, так знай, что, несмотря на мою ненависть к Владимиру, я лучше соглашусь видеть его владыкою Киева, чем коварного жреца, который издевается и над людьми, и над бессмертными богами.

— Полно, не сердись! — прервал Богомил. — Ну так и быть — я более ничего не требую.

— Дивлюсь твоей умеренности! Теперь, надеюсь, ты перестанешь хитрить со мною и объявишь мне имя того из витязей княжеских…

— Эх, молодец, молодец! И рад бы радостию, но я уж говорил тебе, что и сам еще доподлинно не знаю…

Глаза незнакомца засверкали; он поднес правую руку к своему поясу, и почти в ту же самую минуту лицо его приняло снова свой мрачный, но спокойный вид. Сложив крест-накрест руки, он устремил проницательный взгляд на жреца, а сказал после минутного молчания:

— Ты не знаешь?.. Нет, Богомил, ты не знаешь только, на что тебе решиться: предать ли меня Владимиру или быть моим сообщником. Слушай: я даю тебе еще десять дней на размышление, но если и тогда…

— Да могу ли я поручиться, — прервал жрец, — что в десять дней узнаю эту тайну, могу ли…

— Ты можешь желать, Богомил, перехитрить меня, — прервал с насмешливою улыбкою незнакомец, — но не должен и не можешь надеяться успеть в этом. Вот, чай, ты и теперь думаешь, что тебе удалось обмануть меня, не правда ли? Мы здесь только двое и твой задушевный друг Лютобор не сидит за этой перегородкою?.. Да полно, не божись понапрасну! — продолжал незнакомец, подходя к перегородке и отворяя дверь. — Эй ты, затворник, вылезай из твоей засады! Ты слышал нашу беседу, так можешь дать полезный совет своему верховному жрецу… Да выходи же, — промолвил он, взяв за руку и вытаскивая из-за перегородки полумертвого Лютобора.

— Что, иль у вас обоих язык отнялся? — продолжал незнакомый, посматривая то на побледневшего Богомила, то на наперсника его, который, дрожа всем телом, стоял как вкопанный посреди светлицы. Ну, видишь ли, Богомил, как легко обмануть меня и как я должен верить твоим божбам и клятвам? Не забудь, что через десять дней мы с тобой увидимся, и если ты опять велишь своему другу засесть в какую-нибудь конуру и подслушивать мои речи, то посоветуй ему не оставлять на виду своей шапки или, по крайней мере, завести себе другую, которая была бы не так заметна.

Сказав сии слова, незнакомец завернулся в верхнюю свою одежду и, кинув последний, исполненный презрения взгляд на обоих жрецов, вышел молча из терема.