Толстой-Американец - Михаил Филин Страница 14

Всё происшедшее летом 1803 года напоминало сказку: подпоручик граф Фёдор Толстой, по-прежнему облачённый в Преображенский мундир, вдруг оказался в раю, в компании бывалых мореходов, среди «молодых благовоспитанных особ», намеревающихся искать приключений на казённый кошт и играть необременительную роль «кавалеров посольства». При этом граф, «как сухопутный офицер, не входивший в состав флотских чинов экспедиции, был непосредственно подчинён Резанову», — резонно подчеркнул историограф посольства в Японию ^[141].

Данное обстоятельство, которому Толстой сначала вряд ли придал значение, оказалось, как мы увидим, крайне важным.

В первые дни августа 1803 года ^[142] в Кронштадт прибыл император Александр Павлович (кстати, акционер Российско-Американской компании), который осмотрел «Надежду» и «Неву», принял рапорт капитан-лейтенанта Ивана Крузенштерна и приветствовал всех членов экспедиции, в том числе и кавалеров посольства. Визит царя, завершившийся торжественными его проводами, криками «ура» и ружейными залпами, символизировал, что приготовления завершены и получено августейшее соизволение на отплытие.

По позднейшим уверениям Николая Резанова выходит, что он «ещё до путешествия <…> на кронштадтском рейде» давал Крузенштерну «прочесть высочайше пожалованную инструкцию и указы» о верховных полномочиях посланника. Имевший свои бумаги и своё мнение капитан-лейтенант оправдывался тем, «что он продержал их, но не читал» ^[143].

«Августа 7-го по полуночи в 9 часов переменился ветер от SW к SO, и в 10 находились мы уже под парусами. В сие время прибыл на корабль адмирал Ханыков пожелать нам счастия и проводил нас до брандвахты, стоявшей на якорях в 4 милях от Кронштадта. День был самый прекрасный и тёплый, термометр показывал 17 градусов…» — так начал свой рассказ о путешествии капитан-лейтенант Крузенштерн ^[144]. А Лисянский вспоминал: «Выйдя в открытое море, я приказал собрать всю команду на шканцах. Первым моим долгом я счёл нужным указать каждому, сколь продолжительно и с какими трудностями сопряжено предпринятое нами путешествие. А потом советовал им жить между собою дружески, соблюдать всевозможную чистоту, а больше всего быть послушными своему начальству» ^[145].

За два с лишком века, минувших с того незабываемого августовского дня, образовался огромный корпус литературы, посвящённой первому российскому плаванию вокруг света. Сюда вошли и записки современников, и впечатляющие научные труды, и бесчисленные работы литераторов. Разнообразные достижения участников морского похода давно и досконально проанализированы и оценены по достоинству. Думается, что указанное обстоятельство избавляет автора настоящей книги от необходимости излагать те или иные общеизвестные факты. Держа в уме панегирики, мы можем целиком сосредоточиться на событиях спорных и малоисследованных, напрямую связанных со скромным кавалером посольства графом Фёдором Толстым, — на событиях, которые бросили тень на достославную экспедицию.

Уже через неделю после выхода из Кронштадта, в виду острова Готланд, случилось прискорбное происшествие, воспринятое многими как дурное предзнаменование. С палубы «Невы» упал в море опытный матрос Усов, и хотя, по утверждению Лисянского, «в ту же минуту употреблены были все средства к его спасению, но всё было безуспешно» ^[146]. Крузенштерн назвал этот эпизод «печальным приключением» ^[147], а Лисянский многозначительно обмолвился в своих «путешественных записках» о «первом несчастье».

Спустя несколько суток корабли стали на якорь в городе Копенгагене — и там несчастья получили продолжение.

В Копенгагене внезапно открылось, что заготовленную для путешествия солонину срочно требуется пересолить, а кислая капуста, поставленная Российско-Американской компанией, и вовсе была испорченной. «Таким образом, — констатировал Лисянский, — мы лишились этой полезной противоцинготной пищи, которой было бы для нас достаточно более, нежели на половину времени нашего плавания» ^[148].

В результате «Надежда» и «Нева», вынужденные перегружать и приводить в порядок провизию, застряли на копенгагенском рейде почти на три недели. Педантичный Крузенштерн, терявший из-за «великих хлопот» драгоценное время, был раздосадован и предъявил в жёсткой форме претензии Резанову — как уполномоченному оконфузившейся компании. (Тогда же капитан-лейтенант назвал имя виновника задержки и офицерам экспедиции, а те сделали соответствующие выводы.)

Можно только гадать, что ответил посланник, едва ли разбиравшийся в капусте, на выдвинутые против него обвинения. Ясно одно: именно в Копенгагене короткий период латентного соперничества Крузенштерна и Резанова завершился. Поднаторевший в баталиях Крузенштерн воспользовался подвернувшимся случаем и прочно захватил инициативу. Отныне и надолго борьба двух начальников за первенство стала открытой, причём один всё время наступал, а другой, держа глухую оборону, всячески пытался сохранить лицо.

В разворачивающуюся распрю оказались вовлечены многие путешественники, и прежде всего офицеры с обоих кораблей. Почти все они, во главе с Юрием Лисянским, надолго забыв о «русско-немецкой» коллизии, поддержали Крузенштерна. Лишь лейтенант Пётр Головачёв да отчасти штурман Филипп Каменщиков с «Надежды» приняли сторону теснимого Резанова. (Сведущий барон В. И. Штейнгейль впоследствии утверждал, что камергер «Головачёва <…> поведение не только не мог упрекнуть, но даже выхвалял особенно» ^[149].)

Заполучив двух «испытанных» союзников, посланник, однако, тут же понёс и существенную потерю: к капитан-лейтенанту переметнулся кавалер посольства граф Фёдор Толстой. «Какие причины понудили его выйти из повиновения, уверен ли он был, что он не принадлежит начальству моему, и от кого получил он в том уверение» ^[150] — на эти вопросы посланник Резанов удовлетворительного ответа не имел ни тогда, ни через год.

Между тем некоторые мотивы поступка Толстого вполне очевидны.

Граф, как мы уже знаем, терпеть не мог, когда им командуют, помыкают; вдвойне неприятно ему, гвардейскому офицеру, было подчиняться приказам начальника штатского. Не полюбился подпоручику Резанов и, что называется, по человечеству: посланник держался высокомерно и строил из себя невесть какую птицу. Безусловно, сыграло свою роль и кадетское братство: ведь почти все приверженцы Крузенштерна были, как и Фёдор Толстой, воспитанниками Морского кадетского корпуса (а кое-кто из них некогда даже уписывал одну кронштадтскую кашу с графом).