Юсупов и Распутин - Геннадий Седов Страница 14

«Милый друг! — прижал он к губам пахнущий знакомыми духами листок. — Как я по тебе скучаю!»

Гостиная к вечеру полна студентами. Пили, пели, болтали до утра. В считаные дни он со всеми перезнакомился.

Потекли дни учебы. С утра ненавистный холодный душ, плотный завтрак, студенческая аудитория со старинными портретами на стенах: Исаака Ньютона, Чарльза Дарвина, Майкла Фарадея. К наукам его не тянуло: слушал вполуха лекторов, что-то записывал в тетрадь. Плавал после полудня в закрытом бассейне или играл в лаун-теннис, в котором на удивление быстро преуспел. Дальше священное для англичан чаепитие между ленчем и обедом — «файф-о-клок». Все расходятся по комнатам, чтобы позаниматься наедине — полистать конспекты, почитать.

Находилось время для досуга. Обедал периодически в русском посольстве, посещал семью опального великого князя Михаила Михайловича, женатого на графине Торби, побывал на выставке русских художников, был в королевском театре Ковент-Гарден на представленном Дягилевым в рамках Русских сезонов «Лебедином озере» с волшебной Аннушкой Павловой. Сидели после спектакля в ресторане — он, Аннушка, Томочка Карсавина. Болтали, веселились. Под парами шампанского он позволил себе грубоватую шутку в отношении общей знакомой, примадонны петербургского балета Кшесинской. Незадолго до этого она гастролировала в Лондоне, танцевала в паре с Нижинским балетный дивертисмент и любимую публикой «Русскую» в жемчужном кокошнике, имела ошеломительный успех и великолепную прессу.

— Как она управляется, живя одновременно с двумя великими князьями, дядей и племянником? — спросил смеясь. — Дарит радости по расписанию? Использует кроме парадного запасной вход?

Аннушка в ужасе заткнула уши, Карсавина возмутилась.

— Фи, Феликс! — воскликнула. — Что вы себе такое позволяете? Ужас что! Не ожидала от вас! Анна, я ухожу! — поднялась рывком из-за стола.

Он пробовал в другое время с ней объясниться, звонил по телефону в отель, где остановилась труппа — разговаривать с ним она отказалась…

Зима в тот год выдалась в Лондоне особенно суровой. В спальне не было обогрева, стужа как на улице. Ледяная постель — бррр! — невозможно согреться под двумя перинами. Утром вода в тазике для умывания замерзала, он прыгал, клацая зубами, по комнате пока одевался.

Первокурсникам, жившим в колледже, предписывалось возвращаться в кампус не позже полуночи — администрация строго за этим следила. Трижды нарушившие правило за семестр безжалостно отчислялись. Бедолагам, досрочно завершившим образование, устраивали шутливые похороны: коллективно отпевали, провожали шумной компанией на вокзал под звуки траурного марша.

Живший на первом этаже, он придумал, как помочь опоздавшим. Связывал из простыней веревку. Гуляки стучали ему в окно, он лез через чердак на крышу, скидывал веревку, тянул одного за другим наверх. Авантюра едва не вышла ему боком. В одну из ночей в окно постучали, он сбросил веревку и поднял на крышу… полицейского. Не заступись прибывший ему на выручку архиепископ Лондонский, наверняка получил бы волчий билет. А так все обошлось строгим внушением.

— Похвально… молодец…

Слушавший его отчет батюшка благосклонно качал головой.

Из Лондона он привез морем целый скотный двор: быка, четырех коров, шесть поросят, бесчисленное множество птицы — все элитное, отменных пород. Живность переправили в Архангельское, где они провели лето. Даже редко улыбавшаяся матушка развеселилась, когда они с отцом посвятили ее в комичное продолжение своих усилий по улучшению архангельского стада. Отец посчитал, что следует закупить в Британии еще трех молочных коров и породистого шотландского быка-шортхорна. Сказано — сделано: он телеграфировал в Лондон помогавшему ему торговцу: «Please send me one man cow and three Jersey women» («Прошу прислать одну мужскую корову и трех женских»). Смысл его заказа торговец понял: животные спустя какое-то время поступили в имение. История, однако, на этом не закончилась. Какой-то лондонский журналист раздобыл его телеграмму и напечатал в юмористическом разделе «Тайм», курьезный текст перепечатали в петербургских «Новостях дня» — государь, говорят, читая газету, умирал со смеху.

После Архангельского они как обычно отдыхали в Крыму, вернулись в Петербург в начале осени, недалек был день возвращения в колледж. Прогуливаясь однажды во время антракта в фойе Александровского театра, он столкнулся с бывшей любовницей брата Машей Головиной. Обрадовались встрече, разговорились. Пьеса была так себе, он предложил сбежать, посидеть где-нибудь в ресторане. Пили в «Медведе» шампанское, вспоминали минувшие денечки, покойного Коленьку. Муня, как называл ее брат, рассказала о бывавшем у них в доме старце Распутине. Святой человек, не ведает греха, жизнь его посты и молитвы. Человеческие пороки, слабости не имеют над ним силы — неспроста его привечают государь и государыня…

«Святой, не ведает греха? Чушь какая-то!»

— Хочешь, познакомлю?

— Охотно! — загорелся он. — Только учти, через неделю мне уезжать.

— Успеем, не волнуйся.

Дима, которого он посвятил в события, выказал озабоченность.

— Не попадись смотри. Этот прощелыга, говорят, обладает гипнотическими способностями.

— Да ладно тебе, — ему было смешно, — что мне до его способностей. Не таких видали…

Приехал он в автомобиле на Зимний канал, где жили Головины, к назначенному Муней часу. Выразил сочувствие Любови Валерьяновне, похоронившей недавно супруга, рассказывал матери и дочери о студенческой жизни, нравах англичан, светской жизни Лондона.

Женщины выглядели озабоченными, бросали тревожные взгляды на дверь. Послышались шаги в прихожей, распахнулась створка — обе вскочили из-за стола. В залу шагнул среднего роста мужик в кафтане, шароварах и высоких сапогах. Обнял и облобызал по очереди мать и дочь, приблизился к нему. Грубое лицо, бегающие водянисто-серые глаза, низко нависшие брови.