Сын террориста. История одного выбора - Зак Ибрагим Страница 14

Мы находим жилье в Элизабет, Нью-Джерси, — у нас маленькая квартирка под самой крышей, весьма скупо обставленная. Ахмед ведет себя все более и более нелепо. Он притворяется, что идет на работу, но вместо этого часами торчит снаружи, глядя на наши окна. Он каждое утро заставляет меня идти пешком несколько миль до школы и тайком следует за мной на машине. У нас не хватает денег на еду, но он водит своих детей в пиццерию, а нам троим даже ничего не приносит. Мы до такой степени недоедаем, что однажды в выходные мы с братом оказываемся в больнице. Доктор в ярости и собирается позвонить в Службу защиты детей, но моя мать — сама едва живая от истощения — умоляет его повесить трубку. Это происшествие не тревожит Ахмеда. Он считает, что я безобразный, потому что я пухлый. Целых две недели он дразнит меня коровой по-арабски.

Ахмед наказывает меня и брата за любую провинность, настоящую или выдуманную. В ход идут кулаки, ремень, плечики для одежды. Поскольку он боксер и тренируется в спортзале как одержимый, его “наказания” превращаются в полноценные избиения: я уверен, что он просто отрабатывает на нас разные комбинации ударов. Однако любимый прием Ахмеда — один довольно странный обманный маневр: сначала он бросается на меня с перекошенным злобой лицом. А когда я от страха закрываю лицо руками, он подпрыгивает и со всей силы обрушивается ногами на мои беззащитные стопы.

Моя мать смотрит в окно, она больше не может этого видеть. Но Ахмед настолько жесток с ней и так ее подавляет, что она едва сохраняет способность думать. Он убедил ее, что мы начали морально развращаться, едва мой отец оказался в тюрьме, и что только он, Ахмед, может искупить наши пороки. Однажды, когда она пытается заступиться за меня, он швыряет вазу прямо ей в голову.

Ахмед не убийца, как мой отец, но в стенах нашей квартиры, с людьми, которых он, по его словам, любит, он ведет себя как самый настоящий террорист.

* * *

Когда мне исполняется 14 лет, я начинаю воровать у него деньги. Сначала это просто мелочь из карманов. Потом — пяти— и десятидолларовые бумажки, которые я нахожу у него под матрасом, когда заправляю его кровать. Обычно я беру деньги, потому что дома нет никакой еды, а по дороге в школу имеется “Данкин Донатс”. А иногда я просто хочу купить диск The Roots, как у всех остальных. Забавно, что Ахмед не имеет ни малейшего понятия, что я краду у него деньги. Я веду себя все более и более нагло.

Выясняется, что Ахмед прекрасно знает, что я ворую. Он просто выжидал подходящего момента для нападения.

Однажды утром я выуживаю у него из-под матраса очередную двадцатидолларовую купюру и покупаю себе клевую ручку с лазерной указкой. В тот же вечер Ахмед наконец устраивает мне допрос в спальне.

Я во всем сознаюсь. Я прошу прощения. Я лезу в верхний ящик моего шкафа, где я прячу деньги. У Ахмеда есть привычка шарить в наших вещах, так что я открутил дно у баллончика из-под дезодоранта и спрятал купюры внутри.

Ахмед подходит вплотную ко мне. У меня такая крошечная комната, что мы вдвоем тут едва помещаемся. Его близость приводит меня в ужас. Но он пока еще не пустил в ход кулаки. Более того, когда он видит, как я развинчиваю баллончик и достаю деньги, он кивает чуть ли не с восхищением. “Проныра”, — говорит он.

Он выглядит не столько обозленным, сколько обрадованным, и это кажется странным — до тех пор, пока я не понимаю, почему.

В ту ночь Ахмед тащит меня в спальню, избивает и допрашивает с полуночи до пяти или шести утра. Он спрашивает, неужели я считаю его таким глупцом? Он спрашивает, не забыл ли я, кому принадлежит дом, в котором я живу, — неужели я и правда думаю своими жалкими коровьими мозгами, что вообще что-то может здесь происходить, о чем бы он не знал еще до того, как оно случится? Он велит мне снять рубашку и сделать сто отжиманий. И пока я с трудом пытаюсь отжиматься, он бьет меня в живот и по ребрам. Потом он колотит меня по рукам плечиками для одежды, и с такой силой, что еще несколько недель у меня на руках будут видны синяки и порезы в форме крючка от плечиков — словно большие вопросительные знаки.

Все это время моя мать лежит на диване в гостиной, всхлипывая. Она подходит к двери спальни только один раз, и еще до того, как она успевает взмолиться, чтобы Ахмед отпустил меня, он кричит ей: “Нуссар будет очень расстроен тем, как ты растишь его детей! Тебе повезло, что есть я, чтобы исправлять твои ошибки!”

* * *

Я и сам пробовал задирать слабых. Когда мне было одиннадцать, у нас в классе появился новенький мальчик-азиат. Полагаясь исключительно на стереотипы, я был уверен, что все азиаты владеют боевыми искусствами, и подумал, что будет классно, если я, как настоящий Черепашка-ниндзя, опробую на нем какой-нибудь прием карате. Целый день я провоцировал его на драку. Как выяснилось, этот конкретный азиатский мальчик и правда владел боевыми искусствами: он притворился, будто хочет ударить меня в лицо, и когда я присел, он ударил меня ногой по голове. Я в слезах побежал прочь из школы, но охранник остановил меня и отправил в медицинский кабинет, где медсестра выдала мне замороженный сэндвич с джемом и арахисовым маслом, чтобы я приложил его к подбитому глазу.

В общем и целом это был унизительный опыт. Так что до тех пор, пока Ахмед не побил меня за воровство, я не пытался больше задирать других. Я иду по коридору в школе и натыкаюсь на кучку детей помладше, которые играют в “собачку”, перекидывая друг другу рюкзак какого-то мальчика. Мальчик хнычет. Я перехватываю у него рюкзак и швыряю его в мусорный бак. На мгновение я испытываю чувство глубокого удовлетворения. Не скрою, приятно иногда оказаться на другой стороне уравнения. Но потом я бросаю взгляд на жалкое, измученное лицо мальчугана, на котором написаны чувства, которые я так хорошо знаю — полное недоумение и ужас, — и я достаю его рюкзак из бака и отдаю ему. Никто никогда не сажал меня рядом с собой и не объяснял, что такое сочувствие и почему оно значит больше, чем власть, патриотизм или религиозная вера. Но я обучаюсь этому прямо там, в коридоре: я не могу делать с другими то же самое, что сделали со мной.