Львиный мед. Повесть о Самсоне - Давид Гроссман Страница 14

«…в полночь же, встав, схватил двери городских ворот с обоими косяками, поднял их вместе с запором, положил на плечи свои и отнес их на вершину горы, которая на пути к Хеврону».

Хотя, как уже упоминалось, нигде не сказано, что Самсон был исполинского роста, здесь он кажется великаном. Так это представлено и на знаменитой гравюре Доре «Самсон уносит ворота Газы», где Самсон изображен взбирающимся на гору (видимо, уже в окрестностях Хеврона; в районе Газы таких гор нет [36]). Небеса над ним будто распахнуты, и в них — сияние божественного света. Но Самсон этого света не видит: он едва не валится под грузом гигантских ворот, ставших преградою между ним и светом, и выглядит он как полубог-получеловек, истерзанный и страдающий.

Это, как и во всех деяниях Самсона, — выходка, подобной которой не сыщешь во всем Ветхом Завете. Это вновь настоящий спектакль, чрезвычайно впечатляющий и многозначительный: покидая вражеский город, чужак уносит с собой ворота — то, что отгораживает внутреннее от внешнего. Он вторгается в границы города и снимает с них барьер, создающий преграду между «своими» и чужими, врагами. Этот символ весьма характерен для внутреннего монолога Самсона. Однако в том, что Самсон сорвал городские ворота, можно усмотреть не только его знакомое желание причинить филистимлянам зло; здесь проявился единственный в своем роде протест Самсона против нарушения права на уединение и интимность.

И, глядя на человека, который вырвал городские ворота и унес их на своей спине, читатель испытывает какое-то облегчение от мысли, что, хотя великая миссия, возложенная на Самсона, — борьба с филистимлянами — и навязана ему без права на возражение, все же ему удается высечь из себя несколько искр свободы и, выполняя свою задачу, всякий раз изобретать новый путь ее исполнения, своеобразный и неповторимый.

В лесу, по дороге к холму Цора — видимо, к библейской Цоре, родному селению Самсона, — желтые таблички указывают направление к «могиле Самсона и Маноя», и любопытство влечет вперед. Возвышенность покрыта зарослями колючек и пожелтевшей стерней. На вершине ее асфальтированная площадка и две могилы — маленькое захоронение, сложенное из обтесанных камней, и на нем два голубых надгробия. На одном надпись: «Праведный Судья Израилев, героический Самсон, светлой памяти Праведник, что судействовал в Израиле, как наш Отец Небесный». Значится и предположительный день смерти Самсона: «каф-далет тамуз». [37]«Праведник Маной, — выведено на второй могиле шрифтом, принятым при написании Торы, — светлая память Праведнику, что воочию узрел Ангела Господня». Мать Самсона, которая соприкоснулась с ангелом гораздо теснее, нежели ее супруг, ни могилы, ни упоминания в этом семейном захоронении не удостоилась.

Разумеется, это не настоящие могилы Самсона и его отца. Вряд ли в них кто-то вообще похоронен… Надгробия появились года четыре назад, и кто их возвел, неизвестно. Но за короткое время место стало святым в глазах тех, кто в него поверил, и люди приходят сюда, в одиночку и группами, молятся, зажигают в изножьях могил маленькие масляные светильники; больные просят об исцелении, невесты с женихами — о детях, отцы семейств — об удаче в бизнесе и о том, чтобы бездетные дочки забеременели. По ночам здесь можно встретить браславских хасидов, [38]читающих «Тикун хацот», [39]— они плачут и скорбят о падении Храма.

Рядом зияет большая пещера. Видны чаши для оливкового масла, выбитые в скале. Когда-то здесь ходил бесконечными кругами осел — крутил круглый давильный камень (сломанный, он и сейчас валяется в стороне), давил оливки на масло. Быть может, челюстью его далекого предка Самсон некогда избивал филистимлян. В скале высечена и большая квадратная давильня для вина. Судя по размерам, она была одной из крупнейших давилен в округе, а террасы у подножия холма, видимо, были некогда покрыты виноградниками.

На вершине холма, рядом с могилами, кто-то поставил шкафчик, и в нем библии и молитвенники. Одна маленькая Библия, проложенная закладками из автобусных билетов, открывается, как только ее тронешь. Библия потрепана, засалена от прикосновения многих пальцев, в пятнах от пота и слез:

«После того полюбил он одну женщину, жившую на долине Сорек; имя ей Далида [40]».

Кто она, эта Далила? Об этом рассказчик не говорит. Не сообщает даже, была ли она филистимлянкой, как другие Самсоновы женщины. Зато она — первая женщина в этом повествовании, у которой есть имя, потому что Самсон любит ее. Но где они встретились? Что он нашел в ней? Сказать невозможно. И нельзя узнать ни как он ухаживал за ней, ни чем она отличалась от прочих и почему на сей раз он полюбил по-настоящему, ни, самое главное, что значит умолчание обо всем, что касается чувств Далилы к Самсону?

На такие подробности библейский рассказчик скуп. Его интересуют лишь деяния и свершения, и в данном случае он поступает, как и раньше, когда от слов: «И родила жена сына, и нарекла имя ему: Самсон. И рос младенец, и благословлял его Господь», — сразу перешел к: «И начал Дух Господень действовать в нем в стане Дановом, между Цорою и Естаолом», перескочив через детство Самсона и отбросив много любопытных для нас деталей. Как воспитывали этого необычного мальчика, какими были его детские проказы (удушал ли он змей, как Геракл? Боролся ли с кабаном, как Одиссей?), кто были его товарищи или, как подсказывает нам сердце, каким он был одиноким? Ничто из этого нам не известно; не знаем мы и о братьях или сестрах, которые могли родиться у его отца и матери следом за ним, но были бы обыкновенными детьми обыкновенных родителей.

Так же и в рассказе о Далиле нет ни одной детали, которая позволила бы читателю с облегчением перевести дух; напряженность повествования снова нарастает: «К ней пришли владельцы Филистимские и говорят ей: уговори его, и выведай, в чем великая сила его и как нам одолеть его, чтобы связать его и усмирить его; а мы дадим тебе за то каждый тысячу сто сиклей серебра».

В посвященных Самсону многочисленных произведениях литературы, живописи, музыки и кино [41]есть попытки представить Далилу трагической фигурой, которая не желала причинить зла Самсону и даже терзалась из-за того, что с ним стало, когда она его выдала. Такова трактовка Ван Дейка в его картине «Самсон и Далила»: Самсон смотрит на Далилу душераздирающим взглядом, когда ворвавшиеся в комнату филистимляне хватают его, а на обращенном к нему лице Далилы странная смесь удовлетворения от содеянного с печалью и состраданием. Рука, протянутая к его лицу, — это жест прощания, отказа от Самсона, но одновременно и сострадания.