Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит Страница 14

Дверь отца

По письменному столу, где все разложено наготове: авторучка, пепельница и стопка писчей бумаги – разливается свет. Писатель склоняется над столом, берет авторучку, тем самым покидая мир, текущий своим чередом по другую сторону тяжелой деревянной двери с резными грифонами-близнецами, удерживающими в равновесии левитирующую корону. В комнате тишь, но атмосфера напряженная, ощущение – как будто звери сцепляются рогами.

Снаружи, под предрекающим беду гербом – он словно бы испускает слабое красноватое сияние – сидит на корточках маленькая девочка. Она воображает, будто ей слышно, как авторучка отца царапает бумагу. Притаившись, ждет, пока ручка перестанет царапать: тогда он откроет дверь, возьмет девочку за руку, спустится по лестнице и сварит ей горячий шоколад.

Почему чувствуешь потребность что-то написать? Держаться наособицу, спрятаться в кокон, нырнуть в экстаз уединения, не считаясь с желаниями окружающих. У Вирджинии Вулф была ее комната. У Пруста – закрытые ставнями окна. У Маргерит Дюрас – примолкший дом. У Дилана Томаса – скромный сарайчик. Все искали пустоту, чтобы насытить ее словами. Словами, которые проникнут в девственные края, поразят доселе невиданными сочетаниями, выразят в звуке бесконечность. Теми словами, которые сложились в “Лолиту”, “Любовника”, “Богоматерь цветов”.

Целые штабеля блокнотов свидетельствуют о многих годах незадавшихся попыток, сдувшейся эйфории, неустанного вышагивания из угла в угол. Мы должны писать, сражаясь с мириадами трудностей, – это как объезжать своенравного молодого коня. Мы должны писать, но не уклоняясь от постоянных усилий, идя на определенные жертвы: принимать сигналы из будущего, возвращаться в детство, держать в узде капризы и кошмары воображения – все ради того, чтобы читатели присоединились к стремительной гонке.

Еще в Париже я получила от дочери Альбера Камю, Катрин, приглашение посетить дом семьи Камю в Лурмарене. Я редко приезжаю к кому-то погостить, потому что, как бы гостеприимно меня ни принимали, часто мучаюсь от ощущения несвободы или воображаемого нажима. Почти всегда предпочитаю уютную анонимность гостиниц. Но в этом случае я согласилась – мне была оказана большая честь. Попрощавшись с Симоной, вернулась, замкнув круг, в Париж, села в поезд до Экс-ан-Прованса, где меня встретил и за час довез до Лурмарена помощник Катрин. Если я и испытывала настороженность, ее развеяли любезность помощника Катрин и теплый прием, оказанный мне всеми.

Старинную виллу, где когда-то выращивали шелкопряд, Камю купил на деньги от Нобелевской премии, чтобы зажить вдали от Парижа. Мой маленький чемодан принесли в комнату, которую он когда-то занимал. Выглянув в окно, сразу догадываешься, чем привлекли его эти места. Солнце на безоблачном небе, оливковые рощи, лоскутки засушливых пустошей, испещренных непроходимыми зарослями желтых полевых цветов – все тут, казалось, сродни его естественной среде обитания – родному Алжиру.

Его комната была для него священным убежищем. Здесь он трудился над своим незавершенным шедевром “Первый человек”, проводя раскопки в поисках предков, заново предъявляя права на свою личную книгу бытия. Работал он – и его никто не тревожил – за тяжелой деревянной дверью с резными грифонами-близнецами, поддерживающими в воздухе корону. Я с легкостью вообразила, как маленькая Катрин водит пальцем по их крыльям, и сильнее всего ей хочется, чтобы папа открыл дверь.