Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман Страница 13

– Указание правительства, – сказал он. – Фотографировать, как Гитлер покидает крепость, запрещено.

Вот и все.

Я сердито вернулся к машине.

– Не везет мне с Гитлером! – закричал я на ухо Мюллеру. – Сначала он сам не давал себя фотографировать, теперь запрещают другие.

И я передал ему свою беседу с начальником.

В эту минуту Гитлер вышел из ворот. Коротко поздоровавшись, он быстро сел в машину, и мы поехали.

– Рад, что вы заехали, – сказал он, обернувшись ко мне, – теперь можете фотографировать меня беспрепятственно.

– Я этого не заметил, – возразил я и рассказал ему о нашей пикировке с тюремным начальством.

Мне представлялось, что очень важно сделать фотографию в ознаменование этого события в самом Ландсберге, а если этого нельзя сделать у крепости, то нужно сфотографировать Гитлера в другом месте поблизости. Я предложил остановиться у ворот старого города, где удастся в какой-то мере сохранить атмосферу крепости. Гитлер согласился, и я сделал несколько снимков.

В тот же день я отправил фотографии во всевозможные немецкие и иностранные газеты с подписью «Адольф Гитлер покидает Ландсбергскую крепость». Как я и ожидал, снимки опубликовали по всему миру. Но когда мне прислали экземпляры газет, я не мог удержаться от смеха. Ни одна газета не воспользовалась моей подписью. Вместо этого были: «Первый шаг к свободе», «Врата крепости раскрылись», «Вперед к новым свершениям», «Гитлер в раздумьях стоит у врат своей тюрьмы – каковы его планы?».

На самом же деле Гитлер сказал мне:

– Поехали, Гофман, а то толпа собирается. Да и, по правде сказать, здесь чертовски холодно!

Мы вернулись в машину, и я спросил его, что он собирается делать.

– Начну с самого начала, – решительно ответил он. – Первым делом мне нужно помещение для канцелярии. Вы что-нибудь понимаете в этом, Гофман?

Я сказал ему, что в доме 50 по Шеллингштрассе сдаются тридцать пустых комнат.

– Отлично! – весело ответил он. – Я займу двенадцать.

Гитлер, помимо прочего, был очень суеверен.

Когда Гитлер вышел из Ландсберга, он все свои наличные деньги – двести восемьдесят две рейхсмарки – оставил менее удачливым товарищам по заключению. Свою штаб-квартиру он устроил в моей бывшей фотостудии и без гроша в кармане приступил к задаче по перестройке партии. В то время он полагался на содействие членов партии, которые своими вкладами дали ему возможность арендовать и обставить двенадцать пустых комнат.

Одна из его самых горячих сторонниц, состоятельная представительница знаменитого аристократического семейства и жена уважаемого бизнесмена, взялась обустроить для него личный кабинет и обставила его своей мебелью, годами хранившейся на складе. Но побитая молью обивка нервировала Гитлера, и он не смог там работать и предпочел остаться в своей меблированной комнате на Тиршштрассе.

Единственную фотостудию в доме на Шеллингштрассе он велел переделать в памятный зал, где развесили спасенные флаги и знамена, включая «окровавленное знамя»; в будущем он хотел выгравировать имена погибших на двух больших мраморных стелах. Однако прежде чем он успел выполнить свой замысел, партия приобрела Барлог-хаус на Бриннерштрассе, который получил название «Коричневый дом».

Сначала Гитлер, кажется, был вполне искренен в своем намерении основать партию на демократических принципах, и приготовленная в Коричневом доме совещательная комната, рассчитанная на тридцать девять сенаторов, вполне доказывает искренность его намерений.

Каждый член партии внес свою скромную лепту в перестройку Коричневого дома, и эти лепты, приходившие со всех сторон, дали Гитлеру возможность спроектировать и обставить дом по собственному вкусу. Зал сената имел в длину около двадцати метров и сорока пяти в ширину; стулья, обтянутые красным сафьяном, расставили полукругом в два ряда, а их спинки красного дерева украшала величественная голова орла. По обе стороны от входа прикрепили два штандарта и две бронзовых мемориальных доски с именами тех, кто погиб 9 ноября 1923 года. Кроме того, комнату украшали бюсты Бисмарка и Дитриха Эккарта, который, выйдя из тюрьмы безнадежно больным, умер в Рождество 1923 года в Берхтесгадене. За дверьми зала сената стоял двойной почетный караул СА и СС.

Но зал так и не увидел ни одного заседания сената, который даже не был создан; позднее там обосновался помощник Гитлера Рудольф Гесс.

Гитлеру удалось придать своей партии уникальное и эффектное оформление. Гигантские свастики, коричневая форма, флаги и знамена революционно красного цвета, яркие, красочные плакаты, залы для приемов, украшенные букетами цветов и лозунгами, отпечатанными на огромных полосах ткани, – все это задумывалось с пропагандистскими целями и производило сильное впечатление.

Еще одним рассчитанным пропагандистским ходом было то, что для своей газеты «Фёлькишер беобахтер» он выбрал американский формат. Многие члены партии были недовольны этим форматом, считая его непривычным для немецкой газеты и неудобным. Однако это мнение нисколько не повлияло на Гитлера, который твердо решил, что необычность его газеты должна разорвать цепи обывательского самодовольства. Он сам придумал использовать в заголовке редкий антик в противоположность рубленому шрифту большинства других газет.

Мое дело процветало совершенно независимо от моей дружбы с Гитлером, и я вел отнюдь не сидячий образ жизни. Я получал приличный доход: одна только моя книга «Год революции в Баварии» принесла прибыль в полмиллиона марок – около 25 тысяч английских фунтов – правда, большая доля ушла на покрытие расходов и налоги, а инфляция съела остальное. Но мы выжили, и вскоре удача к нам вернулась. Сначала мы купили маленький «опель», потом «мерседес» побольше, а наша прислуга состояла из повара, горничной и шофера.

Моя работа в качестве газетного фотографа означала, что я не имею права рассиживаться на месте. Я уже снял на постоянной основе номер в берлинском отеле «Кайзерхоф», и постепенно мое занятие стало приобретать промышленную форму, хотя и в миниатюре. Один за другим я открывал филиалы в Берлине, Вене, Франкфурте, Гааге, пока наконец у меня не оказалось как минимум двенадцать студий и сотня с лишним работников, рассеянных по всей Европе.

В 1928 году меня чуть не сломило большое несчастье. В тот год Мюнхен поразила эпидемия смертоносного гриппа, и моя дорогая жена пала ее жертвой. Единственное счастье моей жизни ушло, и какое-то время я находился в полной прострации. Но меня очень поддерживало чувство ответственности за детей, напряженность исторических событий, в которых я принимал участие, и ощущение абсолютной незначительности отдельного человека, которое они внушали, и в конце концов моя жизнь вернулась на прежние рельсы.

Одним дождливым воскресеньем 1932 года мы с Гитлером сидели в кафе «Хек», как это было у нас заведено. Плохая погода действовала нам на нервы, и разговор не клеился; даже Гитлеру не удавалось сказать что-нибудь такое, что послужило бы началом оживленной беседы. Он предложил сходить в кино и попросил газету, но не нашел в афише ничего интересного и сердито ее отбросил. Потом, как-то внезапно, он обратился к шоферу.