Наш Ближний Восток. Записки советского посла в Египте и Иране - Владимир Виноградов Страница 13

Он любил подтрунивать над послами. Во время одного из приемов он отвел меня в сторону, усадил на диван и попросил рассказать, о чем была последняя беседа с шахом. Я рассказывал, Ховейда дымил своей трубкой, смеялся, чем вызывал невольные взгляды послов: беседа, сидя на приеме – что не очень-то укладывается в протокол – затягивалась. Ховейда успокоил меня: «Не волнуйтесь, пусть они все думают, что мы заключаем с вами военный пакт, а у меня просто ноги устали – хочется посидеть».

О его неизменной орхидее в петличке – свежей каждый день, как и вечной трубке во рту, – знали государственные деятели и журналисты всего мира. Это был его как бы отличительный знак. Правда, после революции ходил полуанекдотический слух, что, дескать, за этой орхидеей был скрыт микрофон, с помощью которого записывался весь разговор с собеседником, в частности с шахом, а записи того, что говорил шах, Ховейда вовремя переправил во Францию, чтобы обезопасить себя и перед своим властелином. Кто знает, может быть, отголосок правды и был в этом? Обстоятельства поспешной казни Ховейды до сих пор окончательно не известны.

Ховейда, несмотря на загруженность и нехватку времени, много читал, особенно книги, издававшиеся за границей на французском и английском языках, по вопросам социологии, дом у него был полон литературы. Когда заходил разговор о его будущем, Ховейда не раз говорил, что прежде всего хочет привести в порядок все свои книги, остаться наконец с ними наедине в своей частной квартире, которую он уже купил в большом доме. В этой квартире, однако, ему не было суждено пожить.

Ховейда, конечно, не был тем, кого называют «левым» деятелем. Он не считал, например, что коммунистическое учение может иметь успех в Иране. Такое убеждение он выводил из характера иранцев, которых считал слишком недисциплинированными, анархичными и нетерпеливыми. «Не дай бог, социализм установится однажды в Иране, – как-то сказал он, – это будет полная дискредитация социализма». Он имел в виду характер иранцев – так как он себе представлял его. Он однажды сказал, что беда всех иностранцев состоит в том, что они не до конца понимают иранцев, их национальный характер. «Мы – люди хитрые, можем льстить, даже угождать, но на уме имеем свою цель, а она состоит в том, чтобы выжить, этому научила нас история».

Ховейда верил в необходимость твердой и единоличной власти в стране, и ее он видел в лице шаха. Дома на столике у него стояла фотография – Ховейда в юности, лейтенант, получает какую-то похвальную грамоту от молодого шаха.

Его патриотизм имел глубокие корни. Он рассказывал о своей небогатой семье (мать содержала небольшой пансион), о том, как трудно далось ему образование, как хозяйничали в стране англичане, попирая национальное достоинство иранцев. Его унизительно поразило, когда он, вернувшись из Франции после получения образования, увидел в иранском порту надписи: «Для англичан» и «Для иранцев»; рассказывал о тех временах, когда на вечеринки, устраиваемые пресс-атташе или вторым секретарем английского посольства в Тегеране, считали за честь попасть иранские премьеры и министры.

Он во многом оправдывал шаха, говорил, что без шаха в Иране все рухнет. Пытался даже оправдывать и некоторые антисоветские высказывания шаха, уверяя, что, если шах это делает, например, во время пребывания в США, то ведь он вынужден говорить языком, который импонирует американцам. «Do as Romans do! Нам же надо играть с США», – говорил он. Конечно, поддержки в этом с нашей стороны он не находил.

Шах также использовал Ховейду, для того чтобы произвести зондаж, поставить перед нами в неофициальном порядке некоторые вопросы.

В одной из встреч Ховейда пытался утверждать, что советское радиовещание на персидском языке якобы передает недружественные материалы об Иране. Разумеется, мы оспорили это голословное утверждение. Тогда Ховейда начал присылать нам копии сообщений о радиоперехвате советских радиостанций Москвы, Баку и Ташкента, которые докладывались шаху, в них он подчеркивал фломастером те места, на которые обращал внимание шах.

Разумеется, в этих передачах не было ничего недружественного, задевающего иранский народ. Да, там говорилось с приведением известных фактов о стремлении западных держав вмешиваться во внутренние дела Ирана, о проникновении иностранного капитала в Иран, стремящегося подчинить экономику страны своим целям и интересам. Наоборот, в этих материалах говорилось о нашем уважении к независимости Ирана. Об этом я сказал Ховейде при одной из встреч, а заодно и передал ему две толстые папки с образцами того, какую гнусную клевету о Советском Союзе публикует иранская печать со ссылками на западную прессу. Сказал Ховейде, что это по меньшей мере странно и никак не вяжется с официально занимаемой шахом и иранским правительством позицией дружественного отношения к нашей стране.

Ховейда пытался утверждать, что дело, дескать, в «свободе печати» в Иране, которую он, однако, назвал «грязной»; не обращайте внимания, говорил он, все это делают маленькие, мелкие люди.

Я отпарировал, сказав, что если говорить о «маленьких, мелких людях», то надо иметь в виду, что они никогда не делают того, что не понравилось бы «большим людям». Ховейда рассмеялся и больше к этой теме не возвращался.

К концу 1977 года внутреннее положение в стране осложнилось, широковещательные пятилетние планы шаха не выполнялись, нарастало недовольство в различных слоях, что, конечно, оборачивалось в первую очередь против правительства, которое так долго и бессменно возглавлял Ховейда. Недовольными Ховейдой были крупные промышленники и торговцы. Некоторые из них, даже зная о благоприятном отношении Ховейды к развитию отношений с Советским Союзом, в разговорах с советским послом срывали злость на Ховейде, называя его «паяцем». Как у всякого талантливого человека, у него было много завистников. Шах поступился Ховейдой, снял его с поста премьер-министра, назначив премьером Амузгара – генерального секретаря партии «Растахиз». Ховейда получил, однако, почетный пост министра двора.

Ховейда, конечно, был задет, но внешне виду не показывал. Он с юмором рассказывал, как, вступив на эту должность, он получил свое первое жалованье, которое в несколько раз превышало жалованье премьер-министра. Ховейда сообщил шаху, что он не может принять такого жалованья, оно слишком велико для него, ему не на что тратить так много денег. Шах был недоволен: не нарушайте традиций, сказал он.

Но государственные дела, как это скоро почувствовалось, все больше проходили мимо Ховейды, да и шах, видимо, все менее прислушивался к нему. Ховейда, наверно, много раздумывал о судьбе страны, во всяком случае, насколько помнится, еще в декабре 1977 года он сказал мне, что «дела шаха, кажется, движутся к закату, скоро он уйдет». Это было весьма примечательное замечание, которое говорило не столько о личном разочаровании Ховейды в шахе, сколько о назревающих в стране событиях. Это, конечно, еще более подтолкнуло нас внимательно следить за развивающейся обстановкой.

Перед отъездом в отпуск в июне 1978 года, когда уже начались открытые выступления против режима, Ховейда пригласил меня пообедать вдвоем. Настроение у него было необычное – пессимистическое, мрачное.