С шашкой против Вермахта. "Едут, едут по Берлину наши казаки..." - Евлампий Поникаровский Страница 13

Комиссар полка М. Ф. Ниделевич, проходя рядом, тихо трогает врача Дмитриенко и произносит указание: «Стало быть, так! Подводы готовы. Прошу вас лично сопроводить всех раненых в Туапсинский госпиталь, а заодно узнай, в каком состоянии там комэска Горшков».

«Аллах» устало поднялся, потер руками лицо и проговорил: «Я все понял, товарищ комиссар, все будет исполнено, вот только умоюсь и приведу себя в порядок».

Этот случай напомнил нам старую истину: не будь ротозеем на войне, иначе потеряешь голову.

26 августа мы сдавали оборону своего участка стрелковому полку, а сами, согласно приказу по корпусу, готовились к переходу в станицу Анастасиевскую. На отдых и доукомплектование. В приказе, кроме того, особым параграфом предписывалось уничтожить приказы штаба фронта и ненужные для пользования документы хозяйственной и финансовой частей полка, а также полевые карты Сталинградской и Ростовской областей. Не думали не гадали мы, что придется воевать на Кавказе.

27 августа под вечер штаб получил телеграмму: за успешные бои на Кубани, за мужество и героизм конников нашей 15-й Донской казачьей дивизии присвоено звание гвардейской. Отныне дивизия переименовывается в 11-ю Донскую гвардейскую дивизию, а наш 25-й полк — в 37-й гвардейский казачий кавалерийский полк. Братские полки получают наименования 39-го и 41-го гвардейских.

Мы — гвардейцы! Звучит. С чувством радостной приподнятости примериваемся к новому званию, опробуем его в обращении. Иду к начальнику штаба И. Н. Поддубному.

— Товарищ гвардии капитан, разрешите…

— Я вас слушаю, товарищ гвардии старший лейтенант.

Вызываю коновода Семена Коломийца.

— Товарищ гвардии рядовой Семен Коломиец…

— Я вас слушаю, товарищ гвардии…

Хорошо звучит. Красиво и требовательно! 28 августа во всех подразделениях — праздник. И хлопоты. Политработники во главе с комиссаром полка готовят митинг. Старшины хлопочут о гвардейском ужине с усиленной наркомовской. Казаки починяются, чистят одежду, стригутся, бреются и пишут письма. От писем-треугольничков все тяжелеет и тяжелеет большая сумка полкового письмоносца. Гвардии казаки делятся в тех треугольничках своей большой радостью с близкими и родными.

Доброй печатью праздник лег на нашу боевую жизнь. Вроде мы те же самые, что были вчера и позавчера, в то же время и не те. На новую ступеньку поднялись, в новое качество перешли. Стали гвардией — цветом Красной Армии. А это многое значит!

У нас, работников штаба, праздник несколько омрачен той оплошностью, что мы допустили. Без пяти минут гвардейцы развесили уши, как водолеи из захудалой пожарной команды. В расположении штаба полка и его служб вражеские лазутчики словно по городскому парку разгуливали. Ничего другого нам не оставалось, как грозить: «Ну погодите, паршивые „эдельвейсы“, долг платежом красен. Поквитаемся».

Пришли теплые и сердечные поздравления от командования Северо-Кавказского фронта, лично от командующего маршала Семена Михайловича Буденного, от командования Черноморской группы войск. Поздравили нас урюпинцы. С родным городом, с партийными и советскими органами района полк постоянно держал связь.

На душе — хорошо!

После короткого митинга Евгений Васильевич Данилевич пригласил командиров подразделений, начальников служб полка и стариков-гвардейцев на торжественный обед. Надо было видеть, с какой степенной важностью старики причесывали свои красиво подстриженные седые бороды, подкручивали усы, приглаживали редкие волосы и занимали почетные места за столом справа и слева от командира и комиссара, как распрямленно сидели за столом. На гимнастерках свежо поблескивали новенькие ордена и медали и старые Георгиевские кресты.

В короткой речи Евгений Васильевич вспомнил письмо Сталину, в котором обещали: «Мы скоро из ополченцев будем, обязательно будем гвардейцами». Всего лишь пять месяцев прошло с тех дней, и вот дивизия, полк — гвардейские. И Данилевич дважды поклонился — направо и налево — старикам, ветеранам полка.

— Спасибо, отцы! — растроганно сказал он, помолчал немного, добавил: — Вы помогли командованию воспитать гвардию.

Я поглядел на Никиту Фокиевича Концова, Георгия Ивановича Шурыгина и Петра Степановича Бирюкова. Старики, притихшие и взволнованные, шмыгали носами и терли покрасневшие глаза.

Стол не ломился от яств. Но было много фруктов и легкого грузинского вина. Скоро над садом, где были раскинуты столы, закурчавился махорочный дымок. Пошумнели голоса.

За праздничным столом, за которым ветераны полка вспоминали Урюпинск, Сальск, бои за Кущевскую, павших товарищей, я чувствовал себя неуютно. Я не был в Урюпинске и не видел ни рождения, ни становления полка, я не участвовал вместе с полком в боях под Кущевской, я прибился к полку случайно, всего лишь три недели назад. Так могу ли, имею ли право вместе со всеми называть себя гвардейцем?

Однако, пойду проветрюсь.

Окончательно мое настроение испортил полковой особист. Он крепко подвыпил и начал приставать, почему я явился в полк без госпитальной справки и чем смогу доказать, что где-то лечился: «Уж не палочкой ли, с которой все ещё ходишь?» От особиста отделался просто: встал и ушел.

Проходя после обеда мимо полковой конюшни, невольно остановился. Мой коновод Семен Коломиец, обняв за шею Казака, что-то тихо говорил ему и ладонью гладил по холке. Конь положил голову на плечо Коломийца, слушал его и шершавыми губами перебирал гимнастерку. На меня Казак лишь покосился своим большим фиолетовым глазом. Но не поднял головы, не заржал коротко и радостно. Для Казака я был пока никто: не хозяин и не друг. Скорее всего, как однажды сказал полковой конский доктор, — «ездоком ядреной шишкой» и «всадником без головы». Обожгла мысль — нечаянная, ревнивая и, может, несправедливая: и коновод, и Казак тоскуют о первом хозяине. Василия Петровича Горшкова, эскадронного командира, в полку любили. Поминая павших, имя его сегодня первым назвал Евгений Васильевич. Получено известие, что Горшков скончался в Новороссийском госпитале.

Я резко повернулся и зашагал к штабу. На крылечке штаба, как на завалинке деревенской хаты, мирно беседуя, сидели Никита Фокиевич Концов и Георгий Иванович Шурыгин. Я нерешительно остановился возле них.

— А, Евлампий… Если шибко никуда не спешишь, то присаживайся. — Никита Фокиевич подвинулся, освобождая мне место. — Вот сидим с другом и гутарим о том о сем. Допятились до того, что спиной уперлись в самое Черное море и в Кавказские хребты. Когда же будем поворачивать войну назад?