Тайные дневники Шарлотты Бронте - Сири Джеймс Страница 13

— Мне и самой пару раз хотелось вставить словечко, — призналась Анна, опускаясь рядом со мной, — но не хватило решимости.

— Уверена, они это заслужили. Не надо плакать, — успокаивала меня Эмили.

— Я не плачу, — возразила я, отрицая очевидное, — и не сожалею о своем поведении. Просто… когда я покидала комнату, мистер Николлс сказал… ах! Я не в силах повторить.

— Что он сказал? — заинтересовалась Эмили, усевшись на полу по-турецки.

— Он назвал меня… — Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. — Он назвал меня безобразной старой девой.

— Не может быть! — воскликнула Анна.

— Ты уверена, что это был именно мистер Николлс? — уточнила Эмили.

— Его голос и акцент ни с кем не спутаешь.

— Поверить не могу, что мистер Николлс поступил так жестоко, — удивилась Анна. — Он кажется приятным, вежливым молодым человеком, несмотря на узость взглядов, и так прекрасно поладил с собаками. Наверное, ты ослышалась… или это сказал кто-то другой.

— Я слышала то, что слышала. — Я вытерла глаза и нос платком. — Мне все равно, что он назвал меня старой девой. Конечно, выражение гнусное, но верное по сути. Ничего другого я от мистера Николлса и не ожидала, ведь в первый же день знакомства он назвал меня старой девой. Но что касается безобразной!

Дневник! Надеюсь, я не страдаю от греха тщеславия; поистине верна поговорка: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Я понимала, что не следует принимать близко к сердцу чье-то личное мнение, и не питала иллюзий. Люди ценят здоровый цвет лица, румяные щеки, точеный нос и маленький алый ротик, в чести высокие, стройные и хорошо сложенные женщины. Ко мне все это не относилось.

— Я знаю, что я маленькая и невзрачная, — вздохнула я, — но между невзрачной и безобразной огромная разница. Невзрачной быть не так уж плохо. Конечно, о восхищении окружающих нечего и мечтать, но, по крайней мере, можно не опасаться насмешек. Безобразная женщина, напротив, оскорбление природе: несчастное, жалкое, презренное существо, само присутствие которого вызывает неловкость, тихие смешки и молча отведенные из жалости глаза. Безобразная! Пожалуй, самое ужасное слово во всем английском языке!

— Шарлотта, ты вовсе не безобразна, — ласково промолвила Анна. — Ты очень привлекательна. Я давно тебе об этом твержу.

— У тебя милое, славное и приятное лицо, на которое нам нравится смотреть, — заверила меня Эмили.

— Вы говорите это только потому, что я ваша сестра.

— Я говорю это, потому что это правда, — отрезала Эмили. — В нашей семье нет роковых красавиц, ну и что с того?

— Тебе никогда не хотелось быть красивой? — спросила я.

— Я такая, какой сотворил меня Господь, — пожала плечами Эмили. — И не желаю быть другой.

— Когда мне приходят в голову подобные мысли, — заметила Анна, — я прогоняю их и забочусь о своей душе, стараюсь быть добрым человеком. Бога не волнует наш внешний вид.

— Его, может, и не волнует, в отличие от людей. Нас судят по внешнему виду и редко изменяют своему первому впечатлению. Когда я встретилась глазами с мистером Николлсом, он явно устыдился, однако это не извиняет его. Он несносный мужчина, и мистер Грант ничуть не лучше.

— Они не так уж плохи, — возразила Анна, когда мы встали и продолжили разбирать ее чемодан. — Взгляды, высказанные ими в отношении женщин — по крайней мере, те, что я слышала, — не слишком отличаются от взглядов папы или других моих знакомых мужчин, а также от взглядов ежедневных газет. Просто мужчин воспитывают в подобных стереотипах.

— То, что большинство мужчин — болваны, не оправдывает принадлежности этих двоих к большинству, — заявила я.

— Возможно, — согласилась Анна, — и все же повторюсь: ты, наверное, ослышалась, Шарлотта. Поверить не могу, что мистер Николлс был столь жесток. Мне кажется, ты нравишься ему.

— Нравлюсь? Не смеши меня. Мистеру Николлсу не нравлюсь ни я, ни женщины вообще. Он считает наш пол примитивным и безмозглым, подобно гнусу. По-моему, он ясно выразился.

Тем же вечером в половине девятого домочадцы собрались в кабинете папы на чтение молитвы. Отсутствовал только Бренуэлл, который давным-давно отказался принимать участие в любых религиозных мероприятиях. Когда в девять (как обычно, минута в минуту) папа завершил службу, Анна сухо сообщила новость о своем расставании с Торп-Грин.

— Не понимаю! — встревоженно воскликнул отец. — У тебя было прекрасное место и хороший для гувернантки доход. С тобой дурно обращались?

— Нет, папа, — тихо произнесла Анна.

— Так почему ты уехала?

— Я просто ощутила, что пора, — пояснила сестра.

— Ты, верно, лишилась рассудка!

Я разглядела на щеках Анны румянец, оставшийся тайной для отца с его слабым зрением. Выскочив из кабинета, папа, соблюдая ежевечерний ритуал, завел напольные часы из красного дерева, стоявшие посередине лестницы, и скрылся в своей спальне. Мы тоже начали готовиться ко сну. Эмили и слуги исчезли в своих комнатах, а я исполнилась решимости побеседовать с Анной.

Мы с ней переоделись в ночные рубашки, вынули шпильки и расплели косы, в последнее время изрядно отросшие, и условились расчесать друг другу волосы, вместо того чтобы просто скрутить их в узел. Я села на кровать за спину Анны и принялась за дело. Эмили всегда не хватало терпения, а мы с Анной с превеликим удовольствием расчесывали друг другу волосы с самого детства и очень скучали по этому занятию в разлуке. Через какое-то время я сказала:

— Хорошо, что ты вернулась, Анна. Я никогда не видела Торп-Грин, и ты очень мало говорила о своей жизни там, однако я прекрасно понимаю твое желание его покинуть.

— Понимаешь? — удивилась сестра.

— Да. Я и сама была несчастна, как ты помнишь, в роли гувернантки, особенно в первый раз.

— А… понимаю, — откликнулась она.

— Быть гувернанткой — рабская доля, — продолжала я, энергично проводя щеткой по светло-каштановым прядям сестры. — Даже самый огромный дом, окруженный прекрасными лесами, зелеными лугами и извилистыми белыми дорожками, не в состоянии компенсировать недостаток свободной минутки или вольной мысли.

— Верно.

— Мне было двадцать три года, когда я поступила на службу к Сиджвикам. Миссис Сиджвик совершенно не стремилась меня узнать. Казалось, единственная цель ее жизни — выжать из меня как можно больше трудов. За нищенскую плату я преподавала дюжину предметов детям, которые вовсе не тянулись к знаниям. С момента моего пробуждения и до вечера, пока дети не ложились спать, они постоянно находились со мной. Затем я должна была шить при свечах, пока не падала от усталости — не только подрубать носовые платки и скатерти, но и мастерить целый кукольный гардероб.

— Я тоже, — кивнула Анна. — Кроме скатертей и кукольной одежды меня заставляли вышивать, рисовать и сочинять музыкальные композиции, а после выдавать их за творения своих учеников.