Великаны сумрака - Александр Поляков Страница 13

— За что же? — как во сне, спросил Тихомиров.

— За Писарева, критика, — рассеянно ответил Андрей, ловко нанизывая кольцо из папиросного дыма на ветку каш­тана. У Левушки голова пошла кругом: все смешалось — кумир молодежи Писарев, кокотки с Миллионной, какой- то студент Пругавин.

Оказалось, что профессор назвал Писарева умалишенным; да еще прибавил про припадок на почве душевной болезни, после чего несчастный был помещен в психиатрическую ле­чебницу, где дважды покушался на самоубийство. Весьма живописно лектор рассказал студенчеству о побеге власти­теля дум из «скорбного дома» — с переодеванием в санитара, сидением в дупле старого дуба (шесть часов кряду), ловким выбрасыванием из лодки сплоховавшего служителя (чуть не утоп, бедняга; зато критик оттолкнулся веслом и был таков!) и прочими ухищрениями, выказывающими в авторе «Борь­бы за жизнь» умение бороться за эту самую жизнь и недю­жинную художественную натуру.

Аудитория зароптала. А студент Пругавин кинулся с ку­лаками защищать честь своего любимца. Напрасно кричал профессор: «Да ваш Писарев закончил курс с крайне по­средственными знаниями и весьма невысоким умственным развитием!» От его манишки студента оторвал лишь городо- вой, кликнутый с улицы расторопным дворником. Забияку представили к отчислению.

Левушка опоздал к назначенному часу. Вошел и смутил­ся: с засаленного дивана на него уставились две девицы; при­чем одна с отвращением курила, другая безостановочно по­глощала монпасье, по-детски причмокивая размалеванными губами. По углам сидели всклокоченные молодые люди — че­ловек пять-шесть. Желябов жестом завсегдатая приветливо махнул рукой от окна. Посредине комнаты стоял Пругавин с книгой.

— Вслед за великим Писаревым я призываю вас. — под­нял он палец к низкому потолку. — Естественным наукам — да! Искусствам, воспевающим праздность.

— А я люблю праздники! — вскинулась курильщица. — Клиент тогда добренький. Пахитоской угостит. Или тене- рифчиком.

— Погоди, Капа! — поморщился Пругавин; вздохнул, про­шелся по комнате — Думающая молодежь наша должна про­никнуться глубочайшим уважением и пламенной любовью. Да-да, любовью! Любовью к распластанной лягушке. Вспомните Базарова.

— Меня содержательница наша Агрипина Оскаровна на базар взяли-с. Перед заговеньем на филипповки. Там и при­вязался, французик-то. Лямур, бает. Втетюнькался. Краси­вый! Губки мокренькие. Нравилось при свете. И чтоб ля­гушкой я. Льягуська — одно слово и знал.

Погрозив ей кулаком, Пругавин продолжил:

— Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасе­ние и обновление русского народа. Мы развиваем искусст­ва, преклоняемся перед Пушкиным. В то время как есть го­лодные, есть падшие, и это. Да это сравнимо с дикарем, ук­рашающим себя драгоценностями! Творчество — вздорная потребность.

Но Капа-Клоп все время норовила вставить свое путаное словцо. В конце концов Пругавину это надоело, и курящую девицу на извозчике отправили обратно в бордель. Вторая девушка, Антуанетта, расправилась с фруктовыми леденца­ми и настороженно притихла.

Студент Пругавин захлопнул книжку Писарева и принял­ся ругать графа Льва Перовского, прежнего министра внут­ренних дел; это он добился государственного признания до­мов терпимости и настоял, чтобы всех бланковых проститу­ток собрали с панели в бордели.

— У девушек отобрали желтый билет, взяли на полный пансион. — подал голос упитанный юноша с румянцем до ушей. — Но тут-то, господа. Конечно, платье, обувь, пита­ние — и все втридорога. Я справлялся: долг девицы перед содержательницей не должен превышать 25 рублей сереб­ром.

— Верно, Курбатов! — поддержал юношу Пругавин. — А на деле — и 30, и 50, и 100 рублей! В долгах, как в шелках. До гробовой доски. А как их осматривают.

— Давеча дохтур в покойницкой осматривал.— вдруг хи­хикнула Антуанетта. — У меня еще Варька Мордовка билет выпросила. Венерой захворала, ну а работать-то надо. Народец всякий шныряет, а мы в чем мамка родила. Хорошо хоть со­терну выпили. А то сраму.. Я, правда, больше лафитец люблю.

— Видите, врожденная стыдливость не утрачена.— воо­душевился Пругавин. — Мы должны спасти падшую жен­щину, пока ремесло разврата окончательно не погубило ее душу. Господа, вспомним «Что делать?» Чернышевского. Вспомним швейную мастерскую Веры Павловны, где был устранен элемент эксплуатирования работниц. А разве мы не можем устроить нечто подобное? Да так, чтобы у девушек была хорошая общая квартира, сытный стол, некоторые раз­влечения и, наконец, частица свободного времени для ум­ственных занятий! Господа.

— Следует собрать средства, — кивнул головой Курба­тов. — Пускай каждый подумает.

— Я к помещику Нелидову съезжу. Он даст! — раздавил ногой окурок Желябов. — А коли не даст.

— Без горячки, Желябов! — осадил его Пругавин. — Нач­нем с малого. Вот хотя бы с Анны.

— Нюркой-Анькой я в сенных девках звалась! — обиде­лась любительница монпасье. — Я теперича — Антуанетта!

— Хорошо, пусть будет. Господа, мы выкупим Ан. Анту­анетту из дома терпимости! Мы будем ее учить, развивать.

— Ах, ты мой зефирчик! Ах, ты мой ангелок с перышка­ми! — Девица вскочила и чмокнула Пругавина в щеку. — Только чтоб с монпасье. Такое в коробочке, и на крышке детки на салазках. И лафиту — с графинчик.

— Чтобы отучить несчастную от разврата, — и бровью не повел Пругавин, — мы должны назначить ей. Да, назна­чить ей в сожители одного из нашей среды. Для этого кинем жребий.

Шумно искали фуражку, шумно перемешивали в ней скру­ченные бумажки. Но тянуть подходили по одному — подчер­кнуто вежливо уступали друг другу место, перетаптывались с какими-то ужимками, поклонами и рассеянными улыбка­ми на отчужденных лицах.Жребий выпал Курбатову. Тот еще сильнее покраснел и взмок. А будущая свободная швея Антуанетта тотчас же влез­ла к нему на колени и стала просить справить ей платье из розового гроденапля.

— И шляпку выездную с лентами, — ластилась девушка к пунцовому избраннику. — И себе заведи — цилиндр из твер­дого припаса с подхватом. По воскресеньям швейцар такую надевает. Мусчина-а-а! Мурашки ажно бегут.

Под вечер Тихомиров с Желябовым вышли из дома сту­дента Пругавина. И в благоухающем палисаднике было слышно, как рыдала Антуанетта, оплакивая предстоящую разлуку с добрейшей Агрипиной Оскаровной, которая пла­тила ей до сорока целковых в месяц, куском хлеба никогда не попрекала, да еще — родительница незабвенная! — отда­вала к Троице туфельки со своей ноги, и туфельки были все­гда впору. Горевала Антуанетта и по своим пальчикам: ох, огрубеют они, исколотые, на швейном деле; больно, поди, будет монпасьешки одну от другой отковыривать.

Улица, покрытая теплой пылью, уходила к подножию горы Митридат. Гимназисты зашагали по ней — все быстрее и быстрее. Наконец, они побежали. Дорога поднималась вверх. Легкий, пружинистый Желябов был впереди, Левушка лишь на локоть отставал от него.

Потные, с колотящимися, еще не знающими перебоев и боли сердцами, они поднялись на самую вершину. Морская даль упругим ветром ударила им в лица. Серебристо светя­щиеся барашки волн неустанно катились навстречу, точно пытались донести на своих спинах какой-то драгоценный дар, но снова и снова рассыпали его в брызги прибоя, теряли у скал, а после другие такие же светящиеся барашки все с тем же упорством повторяли извечный бег — с наивной на­деждой (уж они-то — смогут!) доставить свою таинственную ношу.