Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара - Синтия Л. Хэвен Страница 13

Школу хартий, первоначально размещенную в Национальной библиотеке Франции (которая тогда называлась Королевской библиотекой) на рю де Ришелье, основали в 20-е годы XIX века, чтобы обучать архивистов сортировать, анализировать, каталогизировать и сохранять документы, грабительски присвоенные государством. Школа хартий придала новый престиж профессии архивиста и национальной истории, которую архивисты изучали. В 1897 году Школа переехала туда, где находится ныне; спустя два года туда приехал учиться Жозеф Жирар.

Рене Жирар часто втолковывал мне, что по образованию он, в сущности, библиотекарь; впрочем, иногда он называл себя историком или специалистом по теории литературы, и все эти определения – каждое на свой манер – соответствовали действительности. Первую из вышеперечисленных своих профессий он редко упоминал без осторожных оговорок, а иногда и не без самоуничижения. «Я архивист-палеограф – иначе говоря, выпускник парижской Школы хартий, учебного заведения, полностью сосредоточенного на самых что ни на есть технических сторонах французской медиевистики, – сказал он как-то. – В студенчестве меня не удовлетворял сухой позитивизм Школы, но по молодости и невежеству я не понимал, почему учусь посредственно, и потерял массу времени впустую» ⁴⁶. «Некоторые учебные курсы отличались крайне старомодным архаизмом. Библиография истории Средневековья, библиография XV века, библиография XVI века… По правде говоря, из-за нравственных и материальных условий существования в тот период я посвящал учебе очень мало времени. Однако в Школе хартий были прекрасные условия для занятий: места более чем хватало, в нашем распоряжении имелись все необходимые книги, по желанию мы могли заниматься в уединении или группами» ⁴⁷.

Жирар уже вступил на параллельную тропку, напоминающую те сюжеты сказок, в которых младший сын обращает каждое несчастье на своем пути в негаданное счастье. Заплесневевший ломтик сыра и ржавый гвоздь в кармане – именно то, что поможет ему проникнуть в замок и завоевать сердце принцессы. Если же говорить о случае Жирара, то он посвятил всю жизнь внимательному прочтению хорошо известных текстов, которые служат прямыми антропологическими доказательствами утаенной истории лжи и насилия. Можно утверждать, что в те в остальном бесплодные для себя годы он начал нащупывать свое призвание. О своей научной работе в Школе хартий он обронил многозначительную фразу: «В особенности приучаешься настороженно смотреть на документы, которые запросто могут оказаться подложными, и именно этот труд – истинный фундамент настоящего исторического знания» ⁴⁸. Он не только увидел, как переписывают тексты, – в Париже ему представилась редкая возможность узнать не понаслышке, как можно переписывать историю целиком, дабы замазать некрасивую правду, заниматься пропагандой или способствовать культурному единению.

* * *

В разгар войны в оккупированном нацистами Париже наконец-то познакомились Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. Оба уже были публичными фигурами и уже написали рецензии на книги друг друга. Встретились они в июне 1943-го на генеральной репетиции пьесы Сартра «Мухи», где история о мщении Ореста переиначена на новый лад: в финале сартровский Орест получает свободу от чужого влияния, от догм, от дихотомий «добро/зло» – он становится выше всего этого. Встреча была судьбоносной, ведь оба мыслителя сыграют доминирующую роль во французской мысли послевоенного периода. В том числе оба повлияют на Жирара.

С этой встречи в 1943-м началась дружба, которая стала легендой. Сартр и Камю встречались снова и снова, просиживали в кафе до двух, до трех часов ночи, до четырех утра. Сартр, очевидно, был куда влиятельнее, но его молодой коллега шел в гору. У Сартра должна была скоро выйти работа «Бытие и ничто». Камю в 1942 году, к изумлению и восхищению читателей, опубликовал «Постороннего» и «Миф о Сизифе», призывая восстать против бессмысленности и абсурдности жизни, в которой отсутствуют вечные ценности и истины. Все эти книги вышли с одобрения немецкой цензуры.

Сартра и Камю объединяло сродство душ, но по духу они крайне различались. Хотя – это признавал даже сам Камю – из них двоих Сартр был умнее (а вдобавок столь буйный озорник, что Жирар на его фоне – тихоня), уроженец Алжира Камю был в целом сердечнее и более полно развит, да и лицом покрасивей.

Впоследствии Жирар написал о таких соперничествах, часто начинающихся с дружбы: «Когда уже не остается никаких различий, когда тождество наконец становится идеальным, мы говорим, что антагонисты стали двойниками» ⁴⁹. Разрыв отношений между Камю и Сартром, этими двойниками в полном смысле слова, был абсолютно публичным. Рассорились они после книги Камю 1951 года «Бунтующий человек», в которой он отверг коммунизм и – всем грехам грех! – упомянул о концентрационных лагерях в Советском Союзе. Сложилось мнение, что Камю отворачивается от «Великого марша вперед». Парижские интеллектуалы – многие из них состояли в компартии и почти все симпатизировали коммунистам – заняли неумолимую позицию. Камю признавался, что после этого оказался на долгие годы в одиночестве и изоляции, но особенно болезненным ударом стали осуждающие слова Сартра. Трещина, пробежавшая между Камю и Сартром, расколола французскую интеллигенцию. Все размежевались: кто был за Сартра, кто – за Камю. Жирар, по словам друзей, в то время принял сторону Сартра. В молодости Жирар находил, что философ со строгим и систематичным подходом ему ближе, чем прозаик, руководствующийся интуицией. В «Лжи романтизма и правде романа», первой книге Жирара, отчетливо заметно влияние Сартра. Тем не менее в Жираре совмещались систематическое мышление и визионерство, и в последующие годы проявятся обе грани его натуры, иногда одна в ущерб другой.

* * *

6 июня 1944 года Жирар еще затемно принялся колотить в двери всех номеров своего общежития – будил других студентов обнадеживающей новостью: союзные державы наконец-то высадились на побережье Нормандии, чтобы освободить Францию. Он услышал эту новость первым и наверняка упивался своей предрассветной миссией, расталкивая остальных.

Спустя несколько месяцев Париж освободили. 25 августа 1944 года – в день, когда в город вошли французские и американские танки, – генерал Шарль де Голль выступил перед толпой в парижской ратуше, пока на крышах еще сидели снайперы – немецкие и коллаборационистские. Его речь, произнесенная экспромтом, дала начало переписыванию истории: «Paris outragée! Paris brisée! Paris martyrisée!»  ⁵⁰

Вот слова Люстиже: «То, что произошло при освобождении, – иначе говоря, то, что сделал де Голль, – я назвал ловким ходом. Я не употреблял слово „ложь“. Одно далеко не равнялось другому! Возможно, это был всего лишь пластырь для ран, но пластырь этот понадобился, потому что стыд был нестерпимый, потому что было очень важно восстановить честь народа, ведь режиму Виши было свойственно эксплуатировать чувство стыда и примирение с неприемлемым. Если вы хотели, чтобы Франция вернула себе определенную репутацию, было очень важно наложить на этот стыд хотя бы временный пластырь; иначе страна снова сама себя разодрала бы в клочья» ⁵¹.