Республика Святой Софии - Ольга Кузьмина Страница 12

Огню придавалась сила очищения от грехов. Под праздничный церковный колокольный звон новгородцы жгли костры «пред храмы своими… или пред враты домов своих» и совершали языческие обряды для оздоровления тела и души.

Благодаря массовой грамотности среди новгородцев в берестяных грамотах до нас дошли живые слова людей XIV–XV вв. Некоторые из них сохранили любопытные свидетельства о том, как христианская культура воспринималась в быту новгородцев. Так, надпись на ободке берестяной чашечки (40–80 гг. XIV в.) содержала загадку, восходящую к апокрифической «Беседе трех святителей»: «Есть град между небом и землею, а к нему едет посол без пути, сам нем, везет грамоту неписану» ^[98]. То есть автор этой надписи был хорошо знаком с христианской литературой и в то же время не считал святотатством написать такую загадку на сугубо светском бытовом предмете.

В берестяных грамотах № 715 (XIII в.) и № 930 (кон. XIV— нач. XV в.) приводятся тексты молитв-заговоров против лихорадки. В этих текстах упоминаются ангелы, архангелы, Богородица и святые Сисиний и Сихаил, заменившие, видимо, какие-то имена языческих богов.

В берестяных грамотах Бог упоминается достаточно часто — в формулах завещаний («В имя отца и сына и святого духа се аз раб божий…»), в заклинательных просьбах («бога ся боитесь, (слово) блюдите…», «Дай ми осподьсвета видить, атобе своему осподину челом бию»), в обращениях крестьян к феодалу («Господня воля и твоя», «волно Богу и тоби») ^[99]. Следовательно, Бог в сознании новгородцев занимал место высшего судьи, последней инстанции, к которой можно обратиться за защитой от земной несправедливости («А на то Бог послух…»). Судопроизводство того времени во многом опиралось на клятву, крестоцелование. Только Бог мог наказать за клятвопреступление («бога ся боитесь, (слово) блюдите…»). Православный летописец объясняет страшные пожары, опустошавшие город, именно накопившимися грехами новгородцев: «Сии же многы пожары бывают грех ради наших, да ся быхом покаяли от злоб своих; но мы на болшая возвращаемся. Что есть сего злее, иже ходити лжею пред богом в обете и крест целовати и пакы преступати, а то зло многажды стваряется в нас; за то бог наводит на нас злеишия казни по делом нашим» ^[100].

В лирических отступлениях-молитвах новгородских летописей преобладает образ Бога — милостивого заступника, всеобщего отца, порой наказывающего, но любящего своих детей: «Не отчаемся милости твоея; кажа, господи, накажи, а смерти не предай; аще бо съгрешихом, нь от тебе не отступихом; казнив, помилуи, господи, не по нашим делом злым, нь по своей велицеи милости възри милостью на люди ты бо еси бог, развее тебе иного бога не знаем» ^[101]. Вновь появляется в письменных источниках главный тезис новгородского православия: поступки человека — это не главное, главное же — в сердце своем быть верным Богу.

Исключительный интерес для воссоздания религиозного мировоззрения новгородца XIV в. представляет завещание некоего Моисея и его записи — берестяные грамоты № 519/520 и 521. В одном свертке находилось завещание, написанное по всей форме, с истинно христианским зачином («Се аз раб божий Мосии…»), долговые списки, жалоба на грабителей и любовное заклинание ^[102]. Перед нами встает яркий образ делового состоятельного человека, христианина, который верил в силу языческих заговоров, возможно, даже обращался к ведунье за помощью в любовных делах.

Исследуя мировоззрение новгородцев, не следует забывать о том, что культура Новгородской республики изначально создавалась как эклектичная в силу особых геополитических условий. С древнейших времен через Приильменье приходил международный Балтийско-Волжский торговый путь, который способствовал формированию у истоков Волхова центра политического взаимодействия местных финно-угорских племен и пришедших сюда в VI–VIII вв. славян. Слияние различных культур сформировало особый тип мировоззрения — новгородцы в период Средневековья оказываются способными впитывать иноземные влияния, в том числе и религиозные, и перерабатывать на свой уникальный манер.

Так прижились в Новгороде византийские амулеты-змеевики. Название «змеевики» связано с тем, что на их оборотной стороне обычно располагалось изображение человеческой личины с отходящими от нее двенадцатью змеями. Личину часто окружала надпись, содержащая заклинания против болезней, лихорадок. На лицевой стороне змеевика помещали изображения святых — победителя бесов архангела Михаила, воинов-драконоборцев Георгия Победоносца, Федора Стратилата и Федора Тирона, а также мученика Никиты, избивающего беса. Эти святые должны были защищать владельцев амулетов от всякого зла. Встречаются и змеевики с изображением Богоматери, поскольку, по народным представлениям, только в ее образе не мог явиться дьявол. Поэтому она почиталась как помощница и защитница от дьявольских сил. Христианская церковь вела борьбу с употреблением этих оберегов, отразившуюся во многих поучениях XIV–XV вв. и в законодательном запрете употреблять их в Кормчей книге. Запрещаемые церковью, змеевики изготавливались в Новгороде до XVI в. ^[103]. Известно, что в северных губерниях России крестьяне приписывали змеевикам чудесную силу и издавна носили их вместе с крестами на груди. Змеевики с изображениями святых воинов-мучеников служили не только оберегами от недугов и болезней, но и охраняли воинов в сражениях.

В XIV в. в Новгороде появляются нательные кресты с криновидными завершениями. Такая форма креста известна в искусстве Византии еще в XI–XII вв. ^[104]. Распространение этого вида оберегов по всей Руси было обусловлено тем, что в языческой культуре был известен образ Дерева жизни. Крин, а точнее, распускающаяся древесная почка — это символ рождающейся жизни. Очевиден параллелизм этого сюжета с известным в христианском искусстве Византии изображением процветшего креста, символизирующего плодоносящую христианскую Церковь, а сам крест в церковных песнопениях именовали «животворящим». Все это способствовало новому пониманию символа креста на Руси — не только огонь, как в язычестве, но еще и образ Древа жизни.

В XIV в. в Новгороде массово производились ювелирные украшения финно-угорского типа. Некоторые из них (шумящие подвески, браслеты, фибулы) несли явно языческую смысловую нагрузку, причем это было язычество неславянское. Многочисленность находок свидетельствует, что такие украшения изготавливались не только на продажу, но пользовались популярностью и среди горожан. То есть финно-угорская мифология не была чужда новгородцам, но органично вписывалась в их систему устройства мира.