Ратоборцы - Алексей Югов Страница 12

И нахмурился.

– Того нельзя, князь! – сказал дворский. – Тут мы все противу тебя станем, а не пустим тебя! Анне Мстиславне падем в ноги!

– Княже! – промолвил Кирило-печатедержатель. – Сам хочешь в руки поганым даться! Или не помнишь, как в ту рать, когда Батый из-за Горы воротился, из Мадьяр, отрядил он Балая и Монмана-богатыря – окружить тебя и схватить, – а не на доброе же! Ладно – спасибо ему! – Актай-половчин упредил, спас! А то бы и не быть с добром!.. Туда, в Татарыте, много следов, а оттуда, как все равно из логова львиного, нетуть! Князя Федора Юрьича давно ли убили? Андрея Переславского? – Тут канцлер встал и с глубоким поклоном князю домолвил: – Княже и господине мой! Буде с тобою что случится в Орде-то, ведь сам знаешь, – народ без тебя сирота! А пошли лучше меня, недостойного: потружусь за отечество, за государя, сколь разуменья моего станет!

Князь движеньем руки велел ему сесть. Видно было, что он взволнован.

– Бояре! – сказал он, придав своему голосу властность и суровость. – Я не про то вас позвал, чтобы судить, ехать мне или не ехать: то сказано! Ныне знаю: самому надлежит мне быти послом своим. А ежели смертному часу моему быть в Орде – что ж! – его же не минуть никоему рожденному. Но я про то вас воззвал: с чем поехать?

– С дарами, княже… а и лучше бы одни только дары отослать, а самого себя поберечи! – посоветовал бесстрашный Мирослав.

Даниил Романович начинал явно гневаться.

– Андрей Иваныч! – обратился он к дворскому. – А повели возы запряшти! Да коломази приготовить вели побольше: возы, мол, тяжки будут – оси не загорелись бы! – пожирнее смазать… да и штоб скрып не слыхать было народу!.. «Что за обозы идут?» – «А это князь Галицкий дань в Татары повез!»

Даниил подальше отставил из-под руки нефритовую чернильницу.

– Откупиться – не дань платить! – смиренно упорствуя, возразил Мирослав.

– А и того нам отцы и деды не заповедали! – сурово ответил князь. – Я Батыю не данник, не подъяремный! Не копьем меня взял! Не на полку повоевал!

Старый Мирослав развел руками:

– И немцы не данники, и венециане, и греки, и французский король, а караванами к Батыю шлют!

– Мало что! – презрительно сказал князь. – Масулманы – те и вовсе татарам покорились: калиф багдадский – тот и слоны шлет на Волгу, и жирафы, и страусы, и золото, и паволоки… Сам говоришь, караванами. Или же и нас уподобить им хочешь?

– Пошто – караваны? – как бы не замечая нарастающий гнев князя, желая одного только – отвратить его от поездки в Орду, возразил Мирослав. – Им и дукаты хорошо, и бизантины, и динары, и гривны!..

– Жадна душа – без дна ушат! – молвил, усмехнувшись, князь.

Мирослав крякнул и не сразу нашелся что ответить былому ученику своему. Помолчав же, сказал так:

– Не огневайся, княже! То слово, что ты сейчас молвил о татарах, – истинное слово, верное. Но я вспомяну родителя твоего, государя Романа Мстиславовича: разве был кто в целом свете храбрее его? – а и тот говаривал, сам я из его уст слышал: «Иного врага клещити, а иного и улещити!»

Князь решительно пресек дальнейший спор о его отъезде в Орду.

– Вот что, бояре, – непреклонно проговорил он, – довольно про то!.. Но знаю сам: чем-либо поклониться придется – в Татары без подарка не ездят! Но хотел бы я не простой какой-либо дар Батыю измыслить, но такой, чтобы – первое – не принизить достоинство и честь Земли Русской, а и чтобы не было акы дань. Второе – чтобы угоден был тот подарок хану. Третье – чтобы стал подобен тот дар коню данайскому, а вернее молвить – яблоку Париса… Об этом и спрошу вас…

И думали в ту ночь многое. И многое предлагалось. И все отвергнуто было князем.

– Подумайте, бояре, об этом еще. И ты, владыко! И ты, Васильке! – сказал князь, отпуская совет, и в последнее еще раз просил и владыку, и брата, и бояр своих попещися усердно – и о державе, и о семействе его, буде не возвратится.

– Андрей Иваныч! – сказал он дворскому. – А тебе не отлагая снаряжать людей, и поезд, и весь дорожный запас. Ты со мною поедешь.

Лицо дворского озарилось радостью.

Было уже за полночь, когда Даниил прошел на половину княгини, но Анна еще не ложилась. Девушка была отпущена. Княгиня сидела одна перед настольным зеркалом, в пунцовом, рытого бархата халатике, с кистями, протканными золотой нитью, и расчесывала волосы белым, с длинною рукоятью гребнем.

Время от времени, будто утомясь, Анна откладывала гребень на подзеркальник, руки ее вяло опускались, она вздыхала тяжело и, наклонив голову на плечо, долго и неподвижно смотрела на свое отражение в зеркале.

Но едва легкий шорох дверной завесы, тронутой Даниилом, коснулся ее слуха, она с такой стремительностью вскочила и обернулась к нему, что сронила с ноги ночной, шитый бисером, босовичок на красном каблуке, и тогда, не думая, сбросила другой и в одних шелковых, тугих, персикового цвета чулках перебежала комнату по мягкому, пышному ковру – и кинулась, приникла, и слезы крупные закапали из очей.

Он склонился над нею, взял обе руки ее в свою, приподнял ей лицо.

– Половчанка моя!.. Что с тобой? – спросил он, увидав ее слезы.

– Ничего, Даниль! – отвечала она, покачнув головою и поспешно осушая слезы, боясь, что он уйдет. – Я ждала тебя… хотела, чтобы ты пришел… и стала молиться, чтобы ты пришел.

Даниил рассмеялся.

– Ну вот видишь! – сказал он.

– И я знала, что ты придешь!

– От кого?

– У меня два раза упал гребень!

– Да-а… – сдерживая улыбку, проговорил он. – А он больше ничего не сказал тебе – гребень твой?

– Нет, – отвечала она, и беспокойство овладело ею.

Князь отошел к столу, за которым обычно занималась княгиня, и, стоя к столу спиною, слегка опираясь о него концами пальцев, сказал ей, как нечто решенное уже и простое:

– Еду к Батыю.

И оттого, что это было сказано таким же голосом, как если бы: «В Берестье, в Кременец, в Комов», – до нее не сразу дошло все страшное значенье произнесенных им слов.

А когда поняла, то у нее вдруг подломились колени, и она опустилась в кресло и смотрела на него молча и неподвижно.

Даниил нахмурился.

– Даниль! – простонала-промолвила наконец она, с мольбою сложив прекрасные руки свои. – Да какой же то ворог твой лютый присоветовал тебе?

– То я решил сам, – жестко и непреклонно отвечал князь. – И ты меня знаешь, Анна! А еду не того ради, чтобы поганую его морду видеть. И не станем боле говорить про то, а иначе уйду.

– Горе мне!.. О, горе мне!.. – навзрыд вскрикнула Анна и схватила в горсти дивные волосы, и закрыла ими лицо, и, покачиваясь, запричитала.