И звезды любить умеют - Елена Арсеньева Страница 12

Полевой назвал в пьесе имя царя — Александр I — и нарочно обозначил в ремарке, что действие происходит в 1801 году. Однако уточнения не спасли драму от цензурных рогаток. Слишком однозначно воспринималось в обществе это словосочетание «сослан в Сибирь» — восстание декабристов было еще у всех на памяти. Пьеса была запрещена к представлению.

Полевой был совершенно уничтожен. Он воспринимал запрет не только как удар, нанесенный его пьесе, но и ему лично. Неудачник, жалкий неудачник! Хотел спасти от уныния свою любимую, а вместо этого еще больше огорчил ее!

Прошло несколько дней, и вот за кулисами Александринки появился Николай Павлович. Он пришел поздравить своего любимого актера — Василия Каратыгина, — удивительно хорошо сыгравшего роль Велизария в пьесе немецкого драматурга Шенка.

Поблагодарив Каратыгина, император повернулся к Асенковой:

— Да и вы, Елена (так звали актрису по роли), были чрезвычайно хороши, особенно когда переоделись мальчиком-слепцом. Многих зрителей заставили прослезиться, я и сам чуть было не оказался в их числе!

Он усмехнулся, словно извиняясь за сентиментальность, и в глазах его почудилось Варе что-то… Снова ей почудилось что-то, о чем она уже почти перестала думать и мечтать и что лишь изредка являлось ей в бредовых, мучительных, не приносящих облегчения снах! Во всяком случае, она набралась храбрости и сказала, едва успев сделать непременный реверанс:

— Смею ли я обратиться к вам с просьбой, ваше величество?

Николай удивился безмерно. Впервые эта барышня не млеет в его присутствии, как цветок от чрезмерно жарких солнечных лучей. Хм, что-то новенькое!

— Конечно, Варвара Николаевна, чем могу служить?

— Господин Полевой подарил мне для будущего бенефиса новую свою пьесу, — сказала Асенкова. — Я уже было начала роль переписывать, как вдруг узнала, что цензура не разрешает ее ставить. Ваше величество, только вы можете защитить драму, в которой нет ничего, кроме величайшей любви и уважения к России, веры в справедливость и в доброту императора.

Николай улыбнулся, глядя ей в глаза.

Сердце Вареньки пропустило один удар…

Казалось, бесконечно долго они смотрели друг на друга, прежде чем император проговорил:

— Дайте мне пьесу, я прочту.

— Благодарю вас, ваше величество! — воскликнула Варя, не веря собственным ушам.

Николай, все с той же обворожительной улыбкой, покачал головой:

— Погодите благодарить. Может быть, цензура права…

Варя глубоко вздохнула:

— Ваш суд, каким бы он ни был, я приму с благодарностью.

И снова они какое-то время молча смотрели друг на друга.

Бог весть отчего у Каратыгина, бывшего при этом разговоре третьим, вдруг защипало глаза. Проклятая актерская сентиментальность, сердито подумал он и отвернулся.

— Хорошо, посмотрим, — наконец промолвил Николай и ушел из театра.

Разговор происходил в последних числах декабря, а третьего января (Варя в тот вечер не играла и в театре не была) император снова зашел за кулисы Александринки и подозвал Каратыгина:

— Когда назначен бенефис Асенковой?

— Через две недели, ваше величество.

— Она просила меня прочесть «Парашу-сибирячку». Я почти кончил ее читать и не нахожу в ней ничего такого, чтоб следовало ее запретить. Завтра возвращу пьесу. Повидай Асенкову и скажи ей об этом. Пусть она на меня не пеняет, что я задержал пьесу. Что ж делать: у меня были дела поважнее.

— Слушаю, ваше величество. Сейчас же поеду к Варваре Николаевне. Она будет счастлива!

Каратыгин немедленно поехал к Варе. И был изумлен: на ее глаза навернулись слезы. Похоже, она была чем-то раздосадована… Но в ту же минуту бросилась Каратыгину на шею. А, так то были слезы счастья, успокоенно подумал он.

Но то были слезы печали… что Варя не оказалась в театре нынче вечером, что упустила возможность опять увидеть его, посмотреть в его глаза, может быть, вновь увидеть в них… Ну да ничего, зато бенефис состоится. И он непременно будет на премьере пьесы, которую сам же и разрешил к постановке!

Семнадцатого января театр кипел от волнения. Правда, первое отделение прошло при полупустом зале: для «съезда», как это называлось, давали водевиль Ленского «Граф-литограф, или Честолюбивая штопальщица». Главную роль играла отнюдь не бенефициантка, а Надежда Самойлова. Она не сомневалась, что после ее игры на Асенкову и смотреть не захотят, однако в зале стоял шум, зрители, рассаживаясь, переговаривались, даже перекрикивались, дамы обмахивались веерами, лишь изредка бросая взгляды на сцену, где Надежда изо всех сил изображала добродетельную швею Гиацинту. Только когда перед самым антрактом в императорской ложе появились Николай Павлович и его брат, оба с женами, а с ними великая княжна Мария Николаевна, дочь императора, в зале стало чуть потише. Впрочем, император на сцену тоже не смотрел: сидел полуоборотясь к брату и о чем-то весело переговаривался с ним. Наденька ни с того ни с сего вспомнила, что хоть император и заходил в свое время за кулисы поздравить ее с дебютом, однако ничего ей не подарил, даже копеечной безделушки, не говоря уж о бриллиантовых серьгах!

Воспоминание пришлось более чем некстати: Наденька чуть не разрыдалась и закончила пьесу кое-как.

«Ну ладно! — еле сдерживая слезы, думала она, жадно вслушиваясь в жиденькие хлопки и не улавливая ни одного крика «браво». — Ладно, просто публика нынче не в настроении. Если уж меня так дурно принимают, то ее вовсе ошикают вместе с ее дурацкой Парашей!»

Но вот закончился антракт, занавес раскрылся, и на сцену, представляющую сибирский заснеженный пейзаж, вышла Асенкова в полушубке, валенках, в платочке, с коромыслом на плечах.

Зоря, зоренька,

Сестра солнышка!

Ты, румяная раскрасавица,

По поднебесью зарумянилась…

Аплодисменты грянули немедленно. Бог весть что было в лице «боттичеллевской мадонны или печального ангела», в лице «прелестного цветка русской сцены», как написали потом об Асенковой в газетах. Бог весть, что было в ее голосе, от чего вдруг зрители забыли об условности происходящего и страшно заволновались. Одни — от того, что у этой девушки могла зародиться в голове бредовая мысль: просить царя даровать прощение ссыльным преступникам. Другие — от того, что царь мог не внять ее мольбам, не даровать своего прощения. Внял, слава богу! Даровал…

Неимоверная овация, которая началась после того, как Параша обняла своего прощенного отца, превосходила все, что когда-либо слышали стены Александринки.

Многие дамы рыдали в голос. В императорской ложе поднялась суматоха: великой княжне Марии Николаевне от переживаний сделалось дурно…

Антракт затянулся: зрители никак не могли успокоиться. Ну что ж, зато Варя смогла спокойно переодеться и набраться сил перед следующим действием — ведь водевиль «Ножка» совершенно отличался от драмы Полевого!