Сны Сципиона - Александр Старшинов Страница 12

Еще несколько мгновений, и мои всадники прорубили к нам дорогу, Лелий поначалу оказался рядом, но потом его оттеснили в схватке, и мне стало недосуг следить, где он теперь. Мы стали отступать, уводя раненых за собой. Слева меня прикрывал один из тех парней, что, не стесняясь, хохотал там, на холме, — теперь ему стало не до смеха, когда дротик подлетевшего к нам нумидийца пробил ему руку насквозь.

Он чудом удержался в седле, но схватился за меня, как тонущий вцепляется за проплывающее мимо бревно. Первым моим движением было его оттолкнуть. Но я не мог сражаться, потому что был вынужден придерживать отца в седле — так что правой рукой я вцепился в пояс отца, а левой со щитом прикрывал этого парня. Нам повезло — мы добрались до лагеря втроем, в связке, сцепленные, будто лошади в колеснице. Консула сняли с коня и понесли в палатку — надо было извлечь дротик, прижечь рану и остановить кровь. Следом прискакали остальные с Гаем Лелием во главе.

Едва соскочив с лошади, Гай ринулся ко мне, обнял, потом схватил за плечи и стал трясти.

— Публий, ты получишь дубовый венок! Слышишь? — Он хохотал от радости так, будто венок этот причитался ему.

Кажется, никогда потом он не радовался так своим наградам, как этой моей, так в итоге и неполученной.

* * *

Но в лагере мы не остались — в тот же день отец приказал уходить. Возвращаясь, мы снова перешли Тицин по мосту, а мост разрушили, чтобы Ганнибал не смог переправиться вслед за нами. Мы надеялись, что слоны, которых он все же перевел через Альпы, затруднят его переправу здесь. Но и лагерь на северном берегу Пада простоял недолго — лишь до утра.

С отцом я никогда не говорил потом, можно ли считать эту стычку передовых отрядов полноценным сражением, и если да, то насколько серьезным было наше поражение в тот день. Мы потеряли отряд конницы и велитов ^[33]. Не так много, чтобы падать духом. Но ранение отца очень тяжко сказалось на всех последующих событиях.

Вечером я раздобыл свиток папируса у квестора и зарисовал все как было — где стояла наша кавалерия, извивами изобразил реки, отметил место, где прятались в засаде отряды Ганнибала, уродливые человечки изображали, кто наступал, кто оборонялся и бежал. Я еще не понял тогда точно, что это мне дает, но знал, что запоминать нужно всё, что я видел и что слышал. Однако память человеческая — странная штука. Еще не смолк грохот мечей о щиты в бою, еще, лишь закроешь глаза, и мелькают рядом вплотную, обжигая дыханием, лица врагов, еще добыча не поделена и только-только проходит горьковатый вкус во рту — как тут же твоя память услужливо рисует совсем не ту картину, какую ты видел час или два назад. Ты уже восхваляешь себя, скрываешь свою слабость и кричишь о своей силе. Назавтра ты уже всем рассказываешь только то, что вообразил себе после битвы. Это все хорошо, если ты намерен сочинить Илиаду. Но мало поможет, если назавтра ты хочешь победить сильного противника и исправить ошибки, сделанные накануне. Потому папирус обязан был сохранить то, что Мнемосина ^[34] хотела услужливо замолчать или подправить. Записанное по горячим следам поможет трезво оценить все промахи, чтобы не ошибиться снова. Закончив записывать, я нарисовал внизу дубовый венок — награда за спасение жизни римского гражданина.

Дубовый венок. Столь редкая и столь почетная награда! Я не припоминаю, чтобы кто-то получал ее за спасение консула. Я украдкой поглядывал на отца и улыбался.

Мне потом доводилось слышать самые баснословные рассказы об этой стычке — умники почему-то называли ее битвой, хотя отряд конницы в сопровождении велитов выехал на обычную разведку, и ни о какой битве и речи быть не могло. Кто-то пытался доказать, что мы перебили втрое больше народу, нежели потеряли, — ну, тут можно дивиться фантазии тех, кто сочинял панегирики римлянам, пытаясь ободрить растерянных жителей Города. В тот момент я меньше всего думал о том, как представить нашу стычку — как грандиозную битву или как неудачную вылазку с весьма плачевными результатами.

Я сидел в палатке отца, и когда он заснул, не позволял его будить, а когда ему доводилось очнуться от лихорадочного сна, сам давал ему питье, составленное медиком, сам следил, не намокает ли снова повязка от крови и не пора ли прижечь рану. Горели бронзовые светильники на подставке, мерцали угли в жаровне, пытаясь хоть немного согреть большую кожаную палатку, и я записывал на куске папируса, что это неописуемая глупость полководца — кидаться неосмотрительно в бой, рисковать своей жизнью тогда, когда в этом нет нужды. Ведь армия без полководца, даже самая отличная и натренированная, — побежденная армия. Все эти поединки один на один красиво описаны в стихах Гомера, но глупо выглядят в жизни.

* * *

Я закончил свой рассказ о том дне и задумался. Эта короткая кровавая схватка и спасение отца позволили мне впоследствии воплотить свои замыслы по части командования. Я как бы уже навсегда, на всю оставшуюся жизнь доказал свою храбрость, так что, стоя во главе легионов, старался никогда не лезть вперед, а если надобность была приблизиться к позициям врага, приказывал солдатам прикрывать меня щитами. Только на поле при Заме довелось мне вновь биться в рукопашной, и следы тех схваток остались у меня на руках, но я об этом никому не говорю.

Однако у моей славы нашлось немало злопыхателей, завистники много чего насочиняли потом, дабы унизить меня и умалить заслуги. Уже после того, как я взял Новый Карфаген, пошел гулять по Риму рассказ, будто бы на самом деле отца моего в той стычке спас какой-то лигурийский раб. Как он оказался в разведке да еще верхом (не мог же он бежать вслед за отцовским конем), как удалось вырвать отца из лап нумидийцев благодаря одному-единственному рабу, о таких деталях мои «доброжелатели» никогда не задумывались.