Пером и шпагой - Валентин Пикуль Страница 12

— Это мне на един зуб токмо! — вспылил Бестужев, и теперь, как манны небесной, выжидал приезда английского посла Вильямса: «Даст или не даст? Сказывают знающие, что тороват сэр…» Иметь друзей канцлер считал дурацкой роскошью. Но зато его одолевали собутыльники: Санти, Прассе и Функ, бывший платным шпионом Фридриха; Бестужев был пьяницей британской школы — твердым в речах и походке. Когда требовалось решать сложный ход в дипломатии, канцлер в одиночестве выхлебывал графин и рисковал, рисковал…

Но рисковал всегда крупно, прибыльно, везуче!

* * *

В один из дней к дому канцлера подкатил возок нерусский, вылез из него старик суровой видимости, в руке — дубина. Лакеи дышали в мерзлые стекла, чтобы разглядеть гостя.

— Братцы его сиятельства! Братец пожаловали… Выскочила на крыльцо старая карлица. Заплясала по снегу заплатанными валенцами. Брат великого канцлера, Михаила Петрович Бестужев-Рюмин, взял карлицу на руки, словно дитятко, поцеловал ее, старую и добрую, в дряблые холодные щеки.

— Нюшка, — сказал, — родимая… Рада ли?

— Ой! — ответила карлица и обняла его за шею. Так вот, с уродкой на руках, стуча палкою по ступеням, поднялся Михаила Бестужев в покои — дипломат прожженный, патриот страстный, все изведавший, все вынюхавший. А наверху — его высокое сиятельство, братец младшенький, великий канцлер и превеликий плут.

— Мишка! — сказал надменно с высоты. — Ты бы хоть ноги с улицы вытер. Ковры персицкие-то… Мне на вас не напастись!

Поцеловались братцы. Но совсем неласково — более для прилику, чтобы сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела — посередь родни, дальней и ближней, — кривенько. И смотрела на Михаилу Бестужева из этой рамочки красавица, вся воздушная, это — Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали пересчитывать остроги сибирские.

Не выдержал тут воспоминаний Михаила Бестужев, слезу вытер:

— Алешка, скажи… Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил?

— А ты не хнычь, — резко отвечал канцлер. — Коли карьер хочешь провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри, каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть…

— Бог тебе судья, брат, — отвечал Михаила Петрович. — И не о том речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее.., как бы, гляди, не опрокинулась она!

— У меня — система! — сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом, крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них.

— Система.., ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в политике гибок был. Яхо змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана — врага русского!

Канцлер стройно вытянулся — даже помолодел в гневе.

— Мишшш-ка, — шепнул он. — А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к Ваньке заезжал Шувалову… Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь требуху мою клевать, воррроны?

— Нос-то у тебя долог, — ответил брат, — а откеда дерьмом понесло, того не чуешь… Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не полы у маркизши Помпадур в сенях моет?

Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся.

— Вранье, — сказал. — Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались. Двести тридцать лет вражда их длится… А наш враг — Фридрих: он Силезию у австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно Англия, крепкая и денежная… Вот и все. Вот тебе система моя!

— Фридриха потоптать надобно, — кивнул Михаила Бестужев в согласии. — Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды.

— Меня? — захохотал канцлер. — Да я маркиза Шетарди «Маркиз Шетарди — посол Франции при русском дворе; помогал Елизавете взойти на престол, добивался от нее свержения Бестужева; из-за интриг Шетарди Россия вынуждена была пойти на разрыв дипломатических связей с Версалем.» и того сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры жег.., целовался с нею! Только его и видели…

И снова посмотрел Михаила Петрович на красавицу жену: безъязыкая, где-то она ныне мается? И — позлобел на брата:

— Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами!

Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом:

— Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не надобно. Коли нужда явится — тебя, брат, тоже сожру, и на тот день сытым буду!

— Душегуб ты, Алешка, — сказал Бестужев-старший, вставая. — Не токмо кровь на тебе, а и…крамола! Вор ты, погубитель…

Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михаила Петрович как-то извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил. Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему — рраз! Покатился старый вельможа с лестницы, а за ним и палка его — тык-тык-тык по ступенькам.

Внизу завизжала карлица:

— Батюшка Михаила.., ой, родненький мой!

— Цыц, — сказал ей тот, поднимаясь. — Цыц, Нюшка… Встал старый дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху — канцлер. И поклонился брат брату — старший младшему:

— Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с сей минут — враг я тебе кровный и страшный!

И — ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять Функ, опять Прассе… На пятую ночь разгула, в самый-то его угар, ворвалась жена — графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть, которую он еще молодым из прусских земель вывез).

— Встань! — сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. — Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет…

Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола. Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку…

— Еще, — велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. — Не жалей!

— И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).

Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал…

Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен, как гробовина. Лакейский люд притомился — дрыхнул теперь по углам, где ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди зеркал — мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.