Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер Страница 12

Яаарсма боится. Он разводит болтовню, и меня охватывает злость. Я тотчас же иду к Тёусу сказать, что готов.

– Наконец-то, я рад.

Впервые за долгое время мы сидим вместе с ним, смеемся и выпиваем. Он тоже позволяет себе стаканчик, хотя я знаю, что никакого удовольствия он уже давно от этого не испытывает. С широкой ухмылкой он поднимает стаканчик:

– Твое здоровье, старина! – И мы оба смеемся.

– Тёус, кого нужно позвать? – спрашиваю я чуть позже.

– Хм, вот ты и спрашиваешь… Не хочу никого пропустить, но…

– Не нужно на меня смотреть, это твоя смерть.

– Не хочу, чтобы все пришли. Позвони моим ребятам, они всё устроят как нужно.

И они решают, пусть присутствует старший.

На следующий день сообщаю коллегам о своем плане дать Тёусу умереть сегодня вечером. Яаарсма хмурится, но не возражает. Де Гоойер изучает мой страх. Если бы кто-нибудь из них осмелился произнести преднизон или окончательный диагноз, я бы на него просто набросился.

В семь часов нужно всё это сделать. Около пяти сижу в своем кабинете и смотрю в окно, на весну. Внутри у меня всё как с цепи сорвалось. Яаарсма, прощаясь, просовывает голову в дверь: «Ну что ж, хороших выходных?» И исчезает. Я бросаюсь за ним, и мой голос раскатывается по лестничной клетке:

– Яаарсма, Яаарсма, так ли не могли вы единого часа бодрствовать со мною? ^[28]

Он возвращается.

– Послушай, Антон. Здесь я тебе не могу помочь. Возложи это на Боманса ^[29]. Но и мешать тебе не буду. Поэтому я ухожу. Но я вовсе не спал, коллега.

Без десяти семь, с ампулами в нагрудном кармане, начинается мое медленное восхождение наверх. Лучше подняться по лестнице, потому что в лифте можно столкнуться с ван Пёрсеном, дежурным вечерним санитаром, скорее всего гомиком, из тех, которые о себе того не знают. Поискал бы в себе самом, отчего это в нем всё кипит и пузырится, так нет – полон неуемного любопытства к тому, чем дышат другие, по каковой причине всегда оказывается в ненужное время в ненужном месте. Досадуя на искореженное либидо ван Пёрсена, я споткнулся о ступеньку и чуть не упал ничком прямо на лестницу. Я покрылся холодным потом от ужаса при мысли, что, упав, мог разбить ампулы. И слова бы не успел вымолвить, как весь опиум и кураре проникли б в меня, и ушел бы тогда я, а не Тёус.

Нервничаю всё больше и больше. Из-за того, что приходится всё делать на ощупь, если это смерть по заказу.

Сократ превратил смерть в нечто разумно наглядное. Хотя его друзья уже были готовы поддаться панике после того, как он выпил из чаши с ядом, ему удается их успокоить тем что он может попросить Критона принести в жертву петуха.

Но Сократ мог позволить себе подождать в передней. Он спокойно потирал руки в предвкушении прекрасного общества, которое ожидало его в потустороннем мире. Тёус Боом видит это несколько по-другому. Я спросил его, куда он, по его мнению, попадет после смерти. «К червям», – сказал он с тем злобным удовлетворением, с которым прихлопывают докучное насекомое. Морской волк. Попробуй-ка здесь соблюсти ритуал.

Но как умер Сократ на самом деле? Единственно, что у нас есть, это текст, позднее высосанный из пальца Платоном.

Для Тёуса у меня только ампулы, моя дрожь и его непреклонность. Если он только не скажет вдруг: «Нет, нет, может, лучше подождем еще недельку, как ты думаешь?» Никак не думаю, меня бы это просто взбесило.

Поднявшись наверх, еще раз, стоя на тихой, безопасной лестничной площадке, оглядываюсь вокруг; чуть помедлив, делаю шаг в коридор и вхожу в палату. Никто ничего не спрашивает. Тёус, выпрямившись, сидит между двумя горами подушек. Милая старая обезьяна, ужасно старая, ужасно больная.

– Подойдите, ребята, – обращается он к своим детям. Они по очереди обнимают его.

– Па, спасибо за всё, всё будет хорошо, – произносит один из них.

– И тебе спасибо, Геррит, ты хороший парень.

Старший сын остается в палате. Мы запираем дверь. Все остальные ждут в коридоре. Достаю свои шприцы, не в силах унять дрожь и чуть не плача, взволнованный этим прощанием. Прежде чем наложить жгут на предплечье, спрашиваю голосом, сорвавшимся в дискант:

– Ты готов, Тёус?

– Да, мой друг. И спасибо тебе, что ты это делаешь. Ну, не будем бояться?

Это его последние слова. Сын держит в своих руках его руки. После инъекции он сразу же отключается и начинает дышать глубоко и спокойно. И весь оседает. Мы осторожно укладываем его и шепчем друг другу, что можем сесть. Мы напряженно смотрим на него. Не знаю, что чувствует сын, но я хочу только, чтобы Тёус как можно быстрее расстался с жизнью. Его дыхание становится мало-помалу всё более легким, но когда он делает более сильные вздохи, я начинаю терять уверенность. Правильно ли я попал в артерию, не промахнулся ли, достаточная ли доза?

В коридоре тоже не всё спокойно: слышится невероятное дребезжанье кофейной тележки, а немного спустя появляется и ван Пёрсен. Нервничающая снаружи группка отгоняет и того и другого от двери, за которой мы ждем смерти Тёуса.

Наконец его дыхание делается поверхностным, он лишь чуть-чуть, словно пробуя, хватает ртом воздух. Я хорошо знаю эти попытки, они могут продолжаться минут десять, иногда с невозможно длинными паузами. Через четверть часа я объявляю, что он мертв, и его сын начинает плакать. С некоторым триумфом я выхожу за дверь с новостью: «Он умер». Я испытываю среди всех этих плачущих людей громадное облегчение.

Час спустя на выходе все-таки встречаю ван Пёрсена:

– А, вы еще здесь? Надо же, Боом умер. Вы уже знаете? Ничего себе, и как это вся семья почувствовала, что уже близко?

– Что почувствовала?

– Ну, что он умрет сегодня вечером. Они даже принесли его лучший костюм, в котором его похоронят.

– Ван Пёрсен, очевидно, и в небе и на земле есть много такого, что Volskrant ^[30] и не снится ^[31]. Ах, да что я тебя донимаю? Надень на него костюм – на том и спасибо.