Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 12

С этой точки зрения было бы небезынтересно узнать возраст Екатерины Чемперноун, когда она осенью 1536 года сделалась старшей гувернанткой Елизаветы. Но об этом — как и о многом другом ее касающемся — остается только гадать. С достаточной долей уверенности можно предположить, что женщина это была образованная, представительная, достойной наружности. Должно быть, она обладала неплохо поставленной речью — хотя и угадывался в ней акцент уроженки Девоншира — и достаточной грамотностью. И каков бы ни был у нее характер, Елизавета дарила ее любовью и преданностью, какие и родителям нечасто от детей достаются.

Когда Елизавете исполнилось пятнадцать, а ее воспитательница оказалась в Тауэре и над жизнью ее нависла серьезная угроза, принцесса облекла свои чувства в слова, которые, несмотря на некоторую искусственность стиля, выдают тем не менее чувство живое и искреннее: «…Она провела подле меня долгие годы и прилагала все усилия к тому, чтобы обучить меня знаниям и привить представления о чести; и поэтому я считаю своим долгом выступить в ее защиту, ибо, по словам Святого Георгия, мы теснее связаны с теми, кто нас воспитывает, чем с нашими родителями, ибо родители, следуя зову природы, производят нас на свет, а воспитатели учат жить в нем».

Сами эти слова выдают сильное воздействие миссис Чемперно- ун, или Кэт, как называла ее Елизавета, так как именно она действительно дала ей начала знаний, в том числе латынь и учение Святого Георгия, как и других отцов церкви. В зрелости Елизавете и впрямь предстояло стать «теснее связанной» с дамой из Девоншира, чем со своими кровными родственниками, хотя со временем и Кэт породнилась с нею, выйдя замуж за Джона Эшли, кузена матери по линии Болейнов, занимавшего видное положение при дворе Елизаветы.

Впрочем, как бы, исходя из своего характера и способа мышления, Кэт Эшли ни воспитывала Елизавету, ее неизбежно ограничивали условности времени. Дети входили в мир Тюдоров как будущие взрослые, и потому делалось все возможное, чтобы они опережали в развитии свои годы.

С младенчества девочек наряжали, как женщин, заставляя носить неудобные корсеты и множество нижних юбок. Они неуклюже переваливались с ноги на ногу в своих огромных, искусно расшитых платьях до пят, утопая в гигантских накладных рукавах, из-за тяжести и неудобства которых и руки было трудно поднять. На портретах того времени изображены маленькие, едва научившиеся ходить девочки, на головах у которых красуются шляпки с кружевными лентами, а фигуры буквально втиснуты в многочисленные юбки, обручем обегающие талию; в пухлые шейки впиваются накрахмаленные воротники. Иногда на них навешивали золотые побрякушки, привязанные на цепочке к талии, но вид у этих девочек совершенно безрадостный, а часто едва ли не трагический, словно мысль их преждевременно занята витающей над ними смертью.

Один сочинитель горделиво отмечал, что в его пору дети, «казалось, рождались мудрецами, и волосы у них седели смолоду». Нечто в этом роде говорилось и в адрес Елизаветы, когда она едва достигла шестилетнего возраста. Томас Райотесли, довольно невзрачная личность, которой вскоре предстояло стать одним из министров, а затем и канцлером Генриха VIII, в декабре 1539 года доставил Елизавете рождественские подарки отца. Елизавету, предварительно нарядив должным образом, препроводили к гостю в сопровождении Кэт Эшли, которой надлежало присматривать за соблюдением этикета. Выполнив поручение, Райотесли выслушал ответ девочки. «Негромко поблагодарив посланца, — вспоминает Кромвель, — она поинтересовалась здоровьем Его Величества с серьезностью, какая отличает сорокалетнюю даму. Даже если бы она была хуже образована, чем мне представляется сейчас, все равно поведение ее делает честь даме, а королевской дочери тем более».

Беспрекословное повиновение родителям, серьезность не по годам, скромность, чопорный вид — таковы были отличительные свойства хорошо воспитанного ребенка. К матери и отцу дети относились с чувством, граничащим с религиозным почитанием. Только перед Богом и родителями, наставляли детей, следует опускаться на оба колена, для всех других достаточно одного. Упрямых, своенравных детей в наказание нередко заставляли ползать за родителями по всем бесконечным галереям тюдоровских дворцов, раздирая на коленях кожу до крови. Отцовское или материнское благословение считалось высшим знаком родительского отношения. С младенчества дети научались каждое утро и каждый вечер становиться на колени и говорить: «Отец, умоляю, дай мне свое благословение», и тогда он, воздев сомкнутые руки, отвечал принятой формулой: «Да благословит тебя Бог, дитя мое!» либо «Пусть Бог направляет твои стопы и ведет к праведности». В одном наставлении для родителей, выпущенном в 30-е годы XVI века, содержалась рекомендация бить непослушных, отказывающихся подчиняться положенному распорядку. А если ребенок уже большой и за розгой не потянешься, он становился объектом всеобщего поношения, все при дворе обращались с ним, словно с обыкновенным преступником.

Отказ от почитания родителей оборачивался тяжелыми последствиями. Непослушных детей воспринимали как выродков, «жестоких убийц собственных родителей», которых за недостойное поведение в лучшем случае ожидает Божья кара. Иногда отцы передоверяли наказание сына или дочери какому-нибудь должностному лицу. Но большинство находило такой обычай слишком милосердным, предпочитая следовать простой максиме: «Вышиби из них дьявола!» Взбучки и жестокие порки были в семье Тюдоров привычным делом. Это считалось чем-то вроде очистительной процедуры — так боролись с врожденной детской склонностью ко всяческим шалостям и пороку. Даже самым благонравным детям доставались пинки и пощечины, стоило им хоть чуть-чуть напроказить. Бесчувственные родители всячески измывались над своими и без того запуганными детьми, признавая, видимо, мудрость старой пословицы: «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка».

Генрих VIII в полной мере разделял этот взгляд, наставляя родителей «со всем тщанием и настойчивостью воспитывать и растить своих детей в духе добродетели и целомудрия и удерживать их от порока с помощью строжайшей дисциплины». Собственноручно он, кажется, своих детей не наказывал, но другим давал на этот счет весьма жесткие указания. Когда Мария, лишенная прав и титула, продолжала упорно именовать себя принцессой и отказывалась преклонить колени перед Анной Болейп и ее дочерью, король послал на ее усмирение Норфолка. Герцог набросился на Марию с самыми разнузданными проклятиями, заявив под конец, что, если бы она была его дочерью, он схватил бы ее за волосы и колотил головой о стену до тех пор, пока она не треснет и не станет «мягкой, как печеное яблоко». И все равно король счел, что Норфолк был слишком мягок с его дочерью.

Маленькой, пяти- или шестилетней Елизавете король, должно быть, внушал священный ужас — мало того, что роста он был необыкновенно высокого, еще и живот себе чудовищный отрастил. Теперь это был уже не быстроногий атлет, отдающийся с юношеским самозабвением танцам да рыцарским турнирам. Хотя порой он еще мог проявить кое-какую сноровку, но в общем передвигался с трудом, то и дело давая отдых больным ногам. Да и верховая езда требовала теперь немалых усилий. Жизнерадостность и сердечность, так располагавшие когда-то к юному королю окружающих, не вовсе оставили его, но теперь все чаще он впадал в мрачность, а воспоминания о друзьях и родичах, которых он послал на плаху, делали его нелюдимым и портили характер. Он был суровым, как исстари повелось, родителем, верившим в верховный авторитет отца. «Хотя сыновья и дочери должны повиноваться и матери, — обронил он однажды, — их главный долг все же — долг перед отцом». И долг этот состоит в полном, беспрекословном послушании.