Черчилль - Франсуа Бедарида Страница 115

Более того, когда в 1940 году Англия осталась один на один с врагом, Черчилль, ни минуты не колеблясь, заговорил о спасении христианской цивилизации от нацистского язычества. В таком ракурсе англичане сразу же представали эдакими доблестными рыцарями, на долю которых выпала миссия спасти от варварства традиции британского народа и всего христианства. Таким образом, девиз монарха, начертанный на всех британских монетах, — «Defensor Fidei» ^[422]— получил новое звучание. В 1943 году, выступая в программе Би-би-си, Черчилль вновь вернулся к мысли о том, что британскую нацию следует определять с двух точек зрения — национальной и христианской. «В истории и характере британского народа, — утверждал тогда еще премьер-министр Черчилль, — религия всегда была краеугольным камнем, от которого англичане отталкивались в своих надеждах и устремлениях» ^[423].

* * *

Однако не в это верил Черчилль. Его религией, которую он действительно исповедовал и от которой никогда не отрекался, были британский народ и Империя. Вот с чем он связывал свои замыслы и упования. Всю свою жизнь Черчилль свято верил в величие Британии, в ее славное прошлое, в ее цивилизаторскую миссию. Об этом свидетельствует знаменитый отрывок из написанной им биографии герцога Мальборо. Этот отрывок напоминает торжественный гимн, прославляющий подъем Великобритании на фоне угасающего могущества Короля-Солнца, могущества, которое разрушил великий Джон Черчилль, — его победы установили новое соотношение сил в Европе.

«Если бы в 1672 году, — пишет Черчилль, — кому-нибудь пришла в голову мысль рассчитать соотношение сил между Францией и Англией, вывод получился бы неутешительным: наш слабый остров находился в унизительно зависимом положении — его поддерживали своим капиталом иностранные державы. Это положение усугублялось тем, что Европа сама была раздроблена и крайне слаба.

Ни один мечтатель, каким бы романтиком он ни был и какие бы безумные фантазии ни рождались в его душе, не мог предвидеть, что недалек тот день, когда под натиском огромных коалиций, вовлекших в битву все поколение, могучий французский колосс падет ниц, будет втоптан в пыль, а маленький островок начнет возводить свою империю в Индии и в Африке, отнимет у Франции и Голландии их колонии и выйдет из борьбы победителем, повелителем и господином Средиземного моря и всего мирового океана! Кто мог подумать, что этот островок возьмет с собой в дальний путь, словно святыню в раке, все свои законы и свободы, достижения науки и сокровища словесности, все те блага, которые сегодня стали самыми дорогими «фамильными драгоценностями» огромной семьи, имя которой — Человечество?» ^[424]

Черчилль был истым викторианцем. Он родился накануне провозглашения королевы Виктории императрицей Индии, а в юности стал свидетелем двух пышных юбилеев королевы — золотого, отпразднованного в 1887 году, и бриллиантового, отпразднованного в 1897 году. Черчилль всегда оставался непоколебимым, бескомпромиссным, страстным патриотом, убежденным в том, что провидение доверило британским руководителям благословенную землю, хранительницу мировой цивилизации и прогресса. Вот почему черчиллевское понимание патриотизма было поистине сакральным. Бесспорно, его патриотизм не раз плавно переходил в национализм или в империализм, однако никогда — в демагогическую, тривиальную ксенофобию.

Вот почему на протяжении всей своей карьеры Черчилль гнал от себя мысль о неизбежном упадке Британской империи. Показательный тому пример: именно эту тему он выбрал для своего первого выступления перед собранием консерваторов в 1897 году. «Немало найдется людей, — говорил тогда Черчилль под восторженные рукоплескания слушателей, — утверждающих, что в этом году, когда мы празднуем юбилей нашей королевы, Британская империя достигла зенита могущества и славы и что отныне мы неизбежно вступим в полосу упадка, как это было с Вавилоном, Карфагеном, Римом... Не слушайте это воронье, накликающее беды и несчастья. Изобличайте во лжи их карканье, доказывайте собственными поступками, что силу и жизнелюбие нашего народа не искоренить, так же как и нашу решимость заставить уважать Империю, доставшуюся нам в наследство» ^[425]. В самый разгар войны, сразу после победы при Эль-Аламейне, старый волк британской политики развил эту мысль во время торжественной церемонии, состоявшейся в символическом месте — лондонском Сити: «Я стал первым министром короля не затем, чтобы руководить процессом ликвидации Британской империи. Для этого, если однажды такая необходимость возникнет, пусть поищут кого-нибудь другого, а пока, раз уж у нас демократическое государство, я думаю, следовало бы спросить мнение народа» ^[426].

* * *

Как уже было сказано выше, Черчилль верил не только в Империю и Англию, но и в науку и технический прогресс. И все же его любовь к науке и прогрессу была значительно слабее его страстной любви к родине. Вспомним, ведь система взглядов Черчилля формировалась в основном в конце XIX века, то есть в викторианскую эпоху, когда идея прогресса была ключевой. Эта идея была тесно связана с процветавшим тогда в Англии сциентизмом: считалось, что знание сделало человеческую власть безграничной, крепла уверенность в грядущей победе разума и науки над невежеством, предрассудками и старыми верованиями. К этому оптимизму прибавился активно насаждавшийся морализм, который, как многие хотели думать, сочетал в себе добро и истину.

Вот в какой атмосфере вырос Черчилль. Идеям своего детства он волей-неволей оставался верен всю жизнь. В возрасте семи лет он уже с восторгом проводил первые в жизни опыты по смешиванию газов. Позднее химия стала одним из предметов, по которым он успевал и за счет которых поступил в Сэндхерст ^[427]. Прогресс проник и в повседневный быт Черчиллей. Особняк лорда Рандольфа Черчилля в Уэст-Энде стал первым частным домом в Лондоне, освещенным электрическими лампочками ^[428].

Неудивительно, что любопытство Черчилля всегда было возбуждено, а его богатое воображение вечно рисовало ему какие-то удивительные картины. Он всегда испытывал повышенный интерес к новым механизмам, всевозможным техническим новинкам, к изобретениям и нововведениям, начиная с танка времен Первой мировой войны и заканчивая радаром и системой «Ультра», нашедших применение в борьбе с фашизмом. Кроме того, не стоит забывать о фантастических планах, один за другим рождавшихся в его изобретательном уме. Так, в 1943 году Черчилль разработал план «Хабакук», состоявший в том, чтобы превратить айсберги в плавучие непотопляемые базы военной авиации, покрыв их сверху огромными настилами из замороженных досок. Однако этот план сразу же был отвергнут благоразумными экспертами ^[429].