Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова Страница 114

— У вас и ксёндзы мало что значат перед королём. Ему не указ и папа Римский.

Сапега снова принял укоризненный вид.

— Не ожидал я, что русский владыка станет хулить христианскую веру!

— Помилуй, пан Сапега! В чём ты увидел хулу?

— В неправде слов твоих увидел я хулу на нашу церковь, Филарет! Великий иезуит Пётр Скарга ещё при короле Батории проповедовал подчинение светской власти — духовной. Он говорил, что если в стране управляет не одна, а несколько голов, то это признак тяжкой, смертельной болезни. Також и в сфере духовной. Мудрый Скарга обличает русских за раскол с церковью Божией, за то, что они утратили правду Божию, впали в суеверие и грехи, на небо вопиющие. Разве ты не видишь, Филарет, что на ваш народ напала глупая гордость, отчего на латинов он смотрит как на поганых?!

Филарет некоторое время молчал, потрясённый столь наглым выпадом.

— Ты мне ответь по правде, Сапега, — тихо начал он. — Или не Скарга воспламенял в польском народе религиозную нетерпимость к православным братствам? Или ваши ксёндзы не тщатся насильно обратить православных в свою веру? Или ты забыл печальную историю православного Виленского братства?

Сапега побелел от гнева.

— Тебе ли, поп, судить о наших государских делах! Я ошибся, думая, что на тебя снизойдёт свет нашей Божией церкви и ты узришь святую истину. Я велю снять в комнате это распятие! Ты недостоин его!

Неизвестно, чем бы закончилось это ожесточение, если бы не раздался стук в дверь. Это был прискакавший из Москвы гонец. Он подал Сапеге депешу. Пробежав её глазами, Сапега отпустил гонца и подошёл к Филарету.

— Уведомляю тебя, русский митрополит, о великом пожаре. Вся столица московская сгорела с великим кровопролитием и убийством, ибо сами москвитяне с жёнами и детьми кидались в огонь... Всё творилось яко на Страшном суде... Что ты смотришь так на меня, Филарет? Или я поджигал Москву?

Филарет чувствовал, что задыхается. Он ухватился за плечо Сапеги, выговорил наконец:

— Скажи, Лев, что попугать меня хотел, что сие неправда!

Сапега всмотрелся в лицо Филарета и, отведя его к ложу, бережно усадил.

— Не бери близко к сердцу, Никитич. Твои-то целы, и поместье не выгорело. Я за поляков боюсь. Что станет с нашим бедным рыцарством!

— В уме ли ты, Сапега? Ты жалеешь не людей, сгоревших в огне, а пожогщиков!

— Москва не Париж и не Рим, — словно не слыша Филарета, продолжал Сапега. — Она занимает такое обширное пространство, что там могло схорониться ещё много наших врагов. А поляков там — всего какая-нибудь горстка...

В эту минуту вошёл князь Голицын, и Сапега, как-то странно оглядев их обоих, удалился. Филарет и князь Голицын обнялись и горько заплакали. Они плакали о многострадальной Москве. Частые вражеские нашествия и не менее частые пожары были её бичом. Плакали они и о своей горькой судьбе — изгнанников родной земли. Оба понимали, что в их изгнании повинны не только поляки, но и свои отечественные злодеи, а это для души самое большое зло. Поляки первые язвили их этим. И оба с тревогой думали о своих сыновьях: не было бы им какого-либо зла, не отмстили бы их родным вороги за то, что они, послы, продолжают стоять за отечество.

— Где чаем спасения, Василий? — спросил Филарет Голицына. — Может, вести какие имеешь?

Князь, у которого был шире круг общения среди вельможных поляков и, значит, было больше знания о том, что творилось дома, справедливо опасался гибели державы от изменников. Но он воздержался говорить об этих опасениях, щадя и без того убитого горем Филарета. Голицын знал его тревоги о сыне Михаиле. Полякам ведомы пожелания Гермогена, чтобы на троне был потомок Романовых. Не извели бы они отрока... Поэтому князь ответил Филарету уклончиво:

— Станем уповать на Бога, Филарет... Авось пошлёт нам спасение там, где и не чаем.

— Верно ли, что на Москву идёт ополчение? — озабоченно спросил Филарет.

— К полякам попали грамоты Гермогена, подвигающие Минина и Пожарского идти на освобождение Москвы соединёнными усилиями. Ныне действуют малые отряды атамана Просовецкого. Но есть вера великая, что подымутся люди всей земли. Только вот беда: урону много от своих изменников. Сказывают, Салтыков в день Вербного воскресенья увещал Гонсевского перебить всех жителей Москвы. И когда поляки не согласились, он выговаривал им: «Нынче был случай, и вы Москву не били. Ну так они вас во вторник будут бить».

— Кто был злодеем, тот таким и остался, — тоскливо заметил Филарет.

Любое упоминание об этом родственнике со стороны жены было неприятно ему. Он боялся, что Михаил Глебович первым наведёт злодеев на Ипатьевский монастырь, где находится жена с сыном Мишаткой.

— Поляки, однако, опасаются, что после смерти Вора русские обрушат на них всю ярость своего гнева. Чтобы не озлоблять их, разрешили Гермогену шествие на осляти, дозволили москвитянам ходить за вербой.

— Так Гермоген на воле? — радостно вскинулся Филарет, но, встретившись с сумрачным взглядом князя, осёкся.

— Гермоген ныне заперт в келье под присмотром приставов. Он, великий радетель о православной христианской вере, стоит твёрдо, аки столп непоколебимый. Велел передать послам своё благословение: пострадают за веру и отечество...

Голос Голицына дрогнул, и оба снова заплакали.

Филарет поднялся, снял с груди владычный крест, благословил им князя.

— Да не будут напрасными надежды святейшего на нас! Ежели Господь даст нам силы, пострадаем и мы за веру и отечество! Стоятельно и навеки!

Князь поклонился владыке Филарету и повторил:

— Стоятельно и навеки!