Искушение фараона - Паулина Гейдж Страница 112

Со своего места позади фараона поднялся царский писец Техути-Эмхеб, и вместе с Ашахебседом, державшим обеими руками серебряный кувшин, они выразили царевичу свое почтение, скрывая истинные чувства под личиной любезной непроницаемости. Он резко хлопнул в ладоши, и оба поднялись. Писец вновь занял свое место на подушке позади фараона, а Ашахебсед принялся наливать пурпурное вино в отделанную золотом чашу, стоявшую по правую руку Рамзеса. На мгновение взгляды их встретились, и в водянистых старческих глазах Ашахебседа Хаэмуас прочел знакомое надменное выражение неприязни и непризнания – чувств, которые они питали друг к другу испокон века.

Ответить на этот взгляд у него времени не осталось, потому что Рамзес уже откинулся в кресле, чуть скрестив под столом ноги, заложив одну руку за спинку грациозным, непринужденным, но вместе с тем четко выверенным жестом. Он не предложил сыну сесть на стоящий перед ним свободный стул. Вместо этого он изящным движением указал на груду свитков, возвышавшуюся перед ним на столе. Красные от хны губы не улыбались.

– Приветствую тебя, Хаэмуас, – произнес он ровным голосом. – Мне кажется, никогда прежде не доводилось мне видеть тебя в таком плохом состоянии. – Царственный нос слегка поморщился. Пристальный властный взгляд остановился на лице Хаэмуаса. – Ты осунулся, побледнел, – без всякой жалости продолжал фараон, – и я готов скорее проявить милость, чем применить должное наказание, которое ты, без сомнения, заслуживаешь. – Его губы искривились в холодной усмешке. – Я сказал «скорее». Эти свитки передо мной – сплошь жалобы министров, которым ты не соизволил уделить должного внимания. Письма, оставленные без ответа, деловые бумаги, так и не дождавшиеся твоего одобрения, назначения на множество постов, так и не утвержденные, и все это, царевич, явилось следствием постыдного пренебрежения с твоей стороны своими прямыми обязанностями.

Убрав руку со спинки кресла, он оперся обоими локтями о стол и, крепко сцепив унизанные кольцами пальцы, уставился на Хаэмуаса с выражением недовольства. Хаэмуас не решался отвести взгляд первым, чтобы посмотреть на Ашахебседа, но тем не менее он чувствовал его скрытую радость. Хаэмуас ничего не имел против присутствия при их разговоре Техути-Эмхеба: писец должен записывать все, что говорится во время царских бесед. Однако отец не посчитал нужным удалить из комнаты своего старого виночерпия, и это вызвало раздражение и даже ярость Хаэмуаса. Он достаточно хорошо знал Рамзеса и понимал, что присутствие при их разговоре этого человека не простая случайность. Он не допустит, чтобы кто-то мог ввести его в замешательство. Ни тот ни другой из слуг не станет распускать сплетни, а гнев и недовольство Могучего Быка, обрушившиеся на его голову, справедливы и заслуженны.

– И все же эти проступки, как бы досадны и необъяснимы они ни были, никоим образом не исчерпывают всей меры моего божественного недовольства, – продолжал тем временем Рамзес. – Слуга твоей матери дважды писал к тебе, уведомляя о состоянии ее здоровья, которое день ото дня становилось все хуже и хуже, и тем не менее мать скончалась, лишенная столь важного утешения в свой смертный час – сыновнего присутствия. Я требую объяснений, Хаэмуас.

В уме царевича одно за другим проносились возможные оправдания, одно нелепее другого: «Я не получал писем; писец, который прочел их мне, все неправильно истолковал; я собирался поехать, но в последнюю минуту занемог, ты сам видишь, Великий Гор, как сильно я был болен; я отчаянно влюбился в одну женщину неописуемой красоты, так что теперь для меня не существует больше никого и ничего, и даже предсмертные страдания матери явились для меня лишь досадной помехой». Он развел руками.

– Я не могу предложить тебе никаких оправданий, Божественный, – сказал он.

Повисло напряженное молчание. Рамзес не сводил с сына недоуменного взгляда.

– Ты осмелился выйти из моего повиновения! – вскричал он, и в его голосе больше не было просчитанной, точно смодулированной любезности и учтивости, вместо нее в этом окрике слышались искренние, плохо сдерживаемые гнев и ярость, так что Хаэмуас вполне осознал, что отец рассердился на него не на шутку и что царский гнев может иметь для него серьезные последствия. Он ждал, не говоря ни слова.

Рамзес сидел, поглаживая рукой длинную массивную золотую сережку, украшенную сердоликом. Он нахмурился. Потом вдруг, резко дернув свое украшение, он щелкнул пальцами.

– Ашахебсед, Техути-Эмхеб, ступайте прочь, – резко бросил он.

При его словах оба слуги быстро поклонились, писец встал с пола, удерживая обеими руками дощечку, и, не поворачиваясь к господину спиной, оба вышли из зала.

– Можешь сесть, Хаэмуас, – предложил он уже спокойным, сдержанным тоном. Хаэмуас сел.

– Благодарю, отец, – сказал он.

– Теперь можешь говорить, – продолжал Рамзес.

И Хаэмуас понял, что его слова вовсе не приглашение к беседе, а строгий, не терпящий возражений приказ. Двойные двери с грохотом захлопнулись. Он остался один на один с этим человеком, с воплощением бога на земле, что держал в своих старческих, изысканно накрашенных хной руках судьбу и саму жизнь каждого обитателя Египта. И за нерадивость, проявленную Хаэмуасом, этот человек мог избрать для него любое наказание, какое только придет ему на ум. Он ждал, чуть склонив голову набок, приподняв брови. В этих всезнающих глазах, густо подведенных сурьмой, горело недоброе нетерпение. «Отец всегда питал ко мне особое расположение, – думал Хаэмуас, не в силах подавить легкое волнение. – Но что это значит – расположение всезнающего, искусного и не ведающего сострадания божества?» Хаэмуас набрал полную грудь воздуха.

– Я могу привести тебе объяснение своего поведения, отец, – начал он, – но в нем нет для меня оправдания. Я самым постыдным образом пренебрегал своими обязанностями, нарушил верность Египту, тебе и богам, а мое поведение по отношению к матушке заслуживает того, чтобы на мою голову пали все возможные проклятия. Я вел себя так, хотя и прекрасно осознавал, что она может умереть в любую минуту. Она знала, что смерть близка, поспешила сообщить об этом мне, но я не уделил внимания полученным от нее известиям. – Он остановился на секунду, все еще раздраженный, понимая, что, говоря о своем стыде, на самом деле его не испытывает, и надеясь, что отец взглядом своих старческих, но по-прежнему острых и проницательных глаз не сумеет все же разглядеть истинную правду.

– Все это мне известно, – коротко вставил Рамзес. – Ты позволяешь себе слишком многое, Хаэмуас. Через три дня у меня назначена встреча с посланниками из Алашии, поэтому тебе лучше поторопиться со своими объяснениями.

– Хорошо, – спокойно произнес Хаэмуас – Я со всей силой страсти полюбил одну женщину, и теперь вот уже несколько месяцев не в состоянии думать ни о чем ином, кроме нее. Я предложил этой госпоже заключить со мной брачный контракт, и она приняла мое предложение, так что сейчас я жду только окончательного подтверждения ее благородного происхождения, и тогда мы сможем наконец заключить брак. Таково мое объяснение.

Рамзес, ошарашенный, смотрел на сына, потом вдруг начал смеяться густым, громким, грохочущим смехом, от которого, казалось, он сам сделался на десять лет моложе.