1000 ночных вылетов - Константин Михаленко Страница 11

Когда глаза после ослепительного света прожекторов привыкли к темноте и стали различать стрелки приборов, Федор взглянул на высотомер: четыреста метров. Посмотрел вниз: большой массив леса, поляна, опять лес, дорога, круто сворачивающая к югу. Значит, надо взять чуть севернее. Вот так. Теперь деревни с вражескими солдатами останутся в стороне.

Федор оглянулся: темнота! Ни одного выхлопа из мотора близко идущего самолета. Один. Вот тебе и на! Придется идти к цели самостоятельно.

Еще час полета, час непрерывного сравнивания плывущей внизу земли со схемой в памяти, и вот он, нужный лесной массив. Где-то здесь должна быть посадочная площадка. Да вот она! Четыре костра, как предупреждали. А это? Это что за огни?! Две посадочные площадки?.. Ерунда какая-то. Что бы это могло значить? Неужели немцы перехватили радиограмму и выложили такие же костры, обозначив ими ложную площадку? Но как проверить? Как узнать, какая площадка наша, а какая ложная? Пока он лихорадочно искал ответы на эти вопросы, подтянулась эскадрилья, и теперь над кострами кружится не один только Федор. И все летчики в недоумении.

Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, а где враги. Кто же на это решится? Кто?

Говорят, в минуту смертельной опасности человек вспоминает весь свой жизненный путь и готовится к смерти. Не знаю. Не берусь судить о правильности такого суждения. Мне кажется, что даже перед смертью в голову могут прийти самые обыденные и самые нелепые мысли. О чем угодно. Только не о смерти! Человек рожден для жизни, и он хочет жить. Разве думал о смерти Александр Матросов, закрывая грудью вражеский пулемет? Или искал смерти капитан Гастелло, направляя подбитый самолет на врагов? Нет, они хотели жить!

И не о смерти думал парторг эскадрильи, командир звена с такой девичьей фамилией — Фёклин! Убежден, что он думал о жизни. О жизни товарищей, которые кружили рядом в небе. Возможно, он думал о миллионах советских людей, над которыми нависла угроза коричневой чумы фашизма, о замученных и убитых, о сожженных заживо и повешенных, чьи трупы он видел сам на освобожденной земле Подмосковья. А может, вообще ничего такого не было у него в мыслях. Просто знал он, что кто-то должен рискнуть, кто-то должен сесть первым. И этим первым решил стать он, коммунист и парторг! Поэтому он включил аэронавигационные огни — АНО, чтобы его самолет видели все остальные. Для этого он сделал круг над кострами и, обозначенный цветными огнями, беззащитный, пошел на посадку.

К светящимся в темноте огням самолета Фёклина стали подтягиваться остальные. И ближе всех оказался Маслов. Федор не знает, кто там впереди так решительно идет на посадку, но он уже не может отступить и тоже обозначает себя огнями АНО.

А Фёклин включает посадочную фару, и свет ее скользит по ровной поверхности снега. Вот Фёклин садится, разворачивается и рулит к кострам.

— Свои, свои! — сам того не замечая, кричит Маслов. Наблюдать за самолетом Фёклина уже нет возможности: приближается земля, надо выровнять и посадить свой самолет.

Удар по сиденью чуть не выбрасывает Федора из кабины. Перед глазами проносятся желтые светлячки трассирующих пуль. Федор резко дает газ, мотор ревет на взлетной мощности, и самолет, едва зацепив лыжами снег, вновь взмывает в воздух. А на земле, рядом с темной стеной леса, трассирующие пули прошивают горящий самолет Фёклина…

Огненный факел горящего самолета навсегда сохранится в памяти Маслова и со временем сольется в единое с образом Фёклина, скромного, незаметного товарища, который отдал свою жизнь для спасения жизней других. Пламя — не памятник. Память о погибших друзьях хранит сердце. И воспоминания о них жгут его неутоленной ненавистью. Она останется на всю жизнь. Останется болью минувшего, болью утраченного. Прошедшие годы войны будут вспоминаться по этим пламенным вехам, и они, ушедшие навсегда, будут незримо присутствовать среди нас повсюду. Мы не в силах вычеркнуть их из сердца; не в силах забыть. Члены одной семьи крылатого братства, сыновья единой матери — Родины, такими мы и останемся. Мертвые и живые…

Маслов делает еще один круг над догорающим самолетом. Последний. Прощальный. Он уже искусал в кровь губы, он охрип от своей бессильной ярости, от невозможности вот сейчас, сию минуту отомстить за смерть товарища. Он прощается с другом, еще даже не зная, кто же он, этот смельчак?

Самолеты заходят на посадку к другим огням. Заходит и Маслов. После посадки он рулит к стоящим у леса самолетам, на свет карманного фонарика Брешко.

— Эх ты… — От негодования Брешко даже не находит слов. — Блуждаешь, горе-летчик! Быстро разгружайся, возьмешь двух раненых. Сбор над аэродромом в прежнем порядке. И смотри, Маслов, строй не терять!

— Я с тобою в строю не пойду, — хмуро отвечает Федор.

— Ты что?! Погоди, мы еще поговорим по возвращении!

— Иди ты к черту!

Неподалеку хлопают разрывы мин и трещат автоматные очереди. Брешко, не отвечая, поворачивается и бежит к своему самолету. Уже оттуда слышен его голос:

— По самолетам! Взлетать! Немедленно! В землянке КП Федор протягивает мне исковерканный разрывными пулями диск ДА.

— Дарю на память, — говорит Федор.

Я верчу в руках искореженную стальную крышку, пытаюсь вытащить разорванные осколками патроны.

— Как же так, Федя?

— А вот так. Случай, старик. Считай, что тебе крупно не повезло: будешь еще летать со мной в одном экипаже.

— Федька! — Я обнимаю его худые плечи. — Полетаем! Еще полетаем, Федя!

— С небольшим перерывом, — лукаво подмигивает Федор. — Отвалил мне товарищ Брешко пять суток ареста. За неуважение к его персоне. Но от этого уважения не прибавится.

— Что ты наделал, Федя?

— Послал его к черту!

Мы проходим во вторую половину землянки: Федору еще предстоит доложить о выполнении задания. Начальник штаба, майор Соловьев, диктует машинистке Аннушке Гавриловой:

— Не вернулись на базу самолеты младшего лейтенанта Епина и младшего лейтенанта Фёклина. Факт гибели обоих подтвержден очевидцами…

Молча снимаем шлемы и стоим так некоторое время. А начальник штаба продолжает диктовать текст обычного боевого донесения. Под ловкими пальцами Аннушки автоматной очередью трещит машинка, выбивая необходимые буквы, которые складываются в слова — простые и будничные. Она даже не вдумывается в их смысл. Буквы складываются в слова… Остановитесь, люди! Встаньте! Затаите дыхание! Слушайте… Трещит дымное пламя факела в ночи. Вспыхнули и догорели две жизни. Две жизни! У человека она одна… Остановите! Уничтожьте убийц! Поклянитесь, что вы отомстите, что вы уничтожите убийц, пришедших на нашу землю! Вы никогда не забудете, не простите! Это нельзя забыть, это нельзя простить, это нельзя допускать — фашизм! Боритесь с ним, люди!

Сегодня сгорели две жизни. Погибли, совершив подвиг. А у подвига нет конца, как нет его у самой жизни. Они будут жить среди нас.

Автоматной очередью трещит машинка под пальцами Аннушки. Начальник штаба диктует слова обычного боевого донесения.