Королевы смеха. Жизнь, которой не было? - Сергей Капков Страница 11

«….я подала заявление об уходе, Софья Владимировна – тоже, – писала Серафима Германовна Надежде Надеждиной после того, как прекратили репетиции спектакля «Женщины Нискавуори». – Ее могут не отпустить, так как она связана с театром еще другими узами. Мы обе решились на этот шаг, в нашем возрасте очень рискованный, но иначе поступить было нельзя…»

К тому времени директором Театра имени Моссовета стал Лев Лосев, который очень уважал старых актеров, старался их опекать, он и предложил Серафиме Бирман вернуться на эту сцену. Предложение было заманчивым, но в то же время казалось рискованным. В Театре имени Моссовета уже служила одна «реликвия» – Фаина Раневская, годами ожидавшая новой роли. А если учесть, что это были актрисы одного амплуа, которых, к тому же, иногда путали даже зрители, перспективы этого перехода казались весьма туманными. Но других предложений не было, как и поддержки ни от кого из коллег.

«В Театре Ленинского комсомола сейчас плохо до трагедии: не осталось ни одного счастливого человека, нет луча творческой радости. Мне многих там жаль. Не скажу, чтобы я ждала лучшего, но в новом театре не будет могил, «безверием осмеянных страстей»… – выражала в письмах надежду старая актриса.

Перевода в Театр имени Моссовета Бирман добивалась целых полгода. В 1958 году она и Гиацинтова покинули Театр имени Ленинского комсомола. Правда, Софья Владимировна вернулась уже через три года и оставалась в «Лейкоме» до последних дней.

А в жизни Бирман начинался новый, последний этап ее яркой, но все-таки трагической творческой биографии…

* * *

«В кино меня приглашали в основном на роли комические. От многих я отказывалась. Я никогда не хотела и не хочу быть «фарсеркой», актрисой, вымогающей смех зрителей. Я хочу быть комедийной актрисой, хочу, чтобы роль, пусть самая эксцентричная, была бы глубоко человечной…» Так писала Серафима Германовна о своей работе в кинематографе.

Она снималась всего лишь пятнадцать раз. Какая ничтожная цифра для великой актрисы! С ее необыкновенно выразительной внешностью, с ее острыми чертами, удивительным пониманием смешного. Ее смело могло бы эксплуатировать немое кино, столь требовательное в отношении лаконизма, четкости и оригинальности интерпретации. Но режиссеры приглашали Бирман на роли второплановые, эксцентрические. «Не нравится мне это ваше… так называемое искусство», – отвечала им актриса. Но сниматься соглашалась.

В комедии Якова Протазанова «Закройщик из Торжка» ее героиня называлась – соседка вдовы Широнкиной. Вместе с коротенькой толстушкой Евой Милютиной они составляли комический дуэт, подчеркивая несуразность своих фигур, акцентируя недостатки внешности. Бирман не пришлось ничего играть, выполнив всего лишь эффектный, шаржированный рисунок, точно соответствующий размеру роли.

А вот в роли мадам Ирэн в фильме «Девушка с коробкой» образ был разработан более детально. Героиня Бирман – аристократка, с точки зрения модистки. Отсюда усталая манера, ленивый, деланый жест. Все претенциозно, несколько театрально и наивно. Но за этой ширмой есть уже и нечто потаенное – страх перед будущим, перед новой властью. Эта «тираническая нэпманша» внушала и ужас, и презрение, а потом и вовсе превращалась в трагическую клоунессу. Двойственность образов, умение приоткрывать за броским шаржированным рисунком подлинные страсти, скрытые или скрываемые импульсы, – эти черты станут очевидными в лучших работах Серафимы Бирман и в звуковом кино. Правда, немногие режиссеры могли так, как Борис Барнет, «распорядиться» таким сокровищем, как Бирман, поэтому постепенно ее кинокарьера сошла на нет. Правда, сама актриса этого даже не заметила. Она была всецело предана театру.

Но в середине 40-х Серафиме Бирман посчастливилось сыграть главную роль своей творческой биографии, во всяком случае – в кино. Сергей Эйзенштейн предложил ей сыграть Ефросинью Старицкую в «Иване Грозном».

О работе над этим знаковым фильмом в истории кино и о том, что ей предшествовало, писалось много, белых пятен почти не осталось. Что касается образа боярыни Ефросиньи Старицкой, не побоявшейся бросить вызов самому царю, здесь, в первую очередь, вспоминают о том, что поначалу Эйзенштейн хотел снимать Фаину Раневскую. Сохранилась фотопроба. Сохранилось письмо председателя кинокомитета Большакова секретарю ЦК ВКП(б) Щербакову от 24 октября 1942 года: «Сообщаю, что С. Эйзенштейн просит утвердить на роль русской княгини Ефросиньи в фильме «Иван Грозный» актрису Ф. Раневскую. Он прислал фотографии Раневской в роли Ефросиньи, которые я направляю Вам. Мне кажется, что семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах, и поэтому утверждать Раневскую на роль Ефросиньи не следует, хотя Эйзенштейн будет апеллировать во все инстанции…»

Любопытно, что национальность Серафимы Германовны Бирман у киноначальства не вызвала сомнений. Говорят, потому что в ее анкете было указано – молдаванка. А, может, у товарища Большакова были личные счеты с Раневской. Эйзенштейн долго не ставил Раневскую в известность о перипетиях борьбы за ее участие в фильме, а когда битва была проиграна, Фаина Георгиевна обиделась. Она много репетировала и была влюблена в эту роль. Есть байка о том, как в коридоре алма-атинской студии, где во время Великой Отечественной войны шли съемки «Ивана Грозного», Раневскую встретила Марина Ладынина и спросила, как работается у Эйзенштейна. Раневская выпалила: «Я у этого черта сниматься не буду ни за что, даже если буду погибать от голода, я лучше начну торговать кожей с собственной задницы!» И уехала в столицу. А в Москве ее уже ждала телеграмма от Эйзенштейна: «Как идет торговля?»

С Серафимой Бирман у Эйзенштейна проблем было не меньше. Противников актрисы оказалось немало даже в числе киногруппы. Например, изумительный оператор Андрей Москвин хватался за голову: Бирман привела его в отчаяние своей непохожестью на ту Старицкую, что представлялась его воображению. И как раз случилось, что первая проба грима окончилась полнейшим провалом. «Вы не царица в парче, а стрекоза в целлофане», – произнес Эйзенштейн без тени юмора.

«Я внутренне заледенела, – рассказывала потом Серафима Германовна в интервью. – Долго молчали. «Сергей Михайлович, мне нельзя провалиться и подвести вас. Я вернусь в Москву…» Он ответил не сразу: «Нет, еще посмотрим…» Придя к себе в комнату, я мертво распростерлась на тахте: мне было все равно. Я не испытывала ни страданий, ни надежд. Но в комнату вошел Василий Васильевич Горюнов – замечательный художник грима. Он взял стул, сел напротив меня, долго смотрел и молчал. «Чего вы так? – сказал он, наконец, глядя с укоризной. – Нельзя так. Пробовать нужно. Искать. Вот завтра выходной, мы и попробуем. Поищем». И случилось чудо. В промерзший павильон собралась абсолютно вся техническая часть группы, и было предпринято все возможное, чтобы найти и снять новый грим Ефросиньи, угаданный Горюновым. А на другой день Сергей Михайлович, держа пачку фотографий, ворвался в мою комнату. Он был в восторге: грим найден!»

В кино Бирман пыталась играть как в театре. Готовилась к съемке сутками, приходила с утра на съемочную площадку, вживалась в образ по Станиславскому. И когда Эйзенштейн заявил, что на его площадке актер должен работать, как электрическая лампочка: повернули включатель – включил эмоцию, выключили – снова в нормальной жизни, – это ее оскорбило. Им было ужасно тяжело друг с другом, они ссорились, ругались, не раз жалели, что работают вместе. Серафиму Германовну коробили выражения «киношников», постоянный мат на площадке. Она очень болезненно реагировала на нарушение правил этикета. А «киношникам» Бирман казалась ужасной ханжой: ни покурить при ней, ни посплетничать, ни выругаться. Она, видите ли, тонкая натура. Она, понимаете ли, «сосредотачивается».