По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России - Михал Гедройц Страница 11

Моя мать — и Мартечка — очень высоко ценили манеры; а для отца манеры и самоконтроль были неразделимы. Поэтому я быстро взял себя в руки, и мы снова вышли на улицу. Там мы и стояли перед домом Казимира Домбровского: мать не понимала, куда податься. И тут вмешалось провидение. Ян Скибиньский (в 1939 году ему было 19 лет и он жил напротив Домбровских) вспоминает, что произошло: «В то утро мы с отцом отвели коней в стойло после утренней работы и зашли в дом на завтрак. Во время завтрака, увидев, что вы все стоите на другой стороне улицы, мои родители решили вас приютить».

Антоний Скибиньский, отец Янека, известный и обеспеченный житель Деречина, был под подозрением у советской власти ровно так же, как наш бывший управляющий. Но Скибиньские не колебались. Они дали нам пристанище, столь же роскошное, сколь гостеприимное. Их большая гостиная и маленькая кухня были прекрасно обставлены; и они постарались создать максимальный комфорт для бездомных вчерашних узников. Я никогда не забуду чувство радости и почти болезненного облегчения: в то утро, 23 сентября 1939 года, мы снова оказались среди друзей.

Скибиньские дали нам больше, чем крышу над головой. Они дали нам ощущение безопасного дома, в котором начали затягиваться и потом заживать раны предыдущей недели. Для матери, конечно, драма продолжалась, потому что каждый день она являлась к воротам тюрьмы, чтобы передать еду и свежую одежду для отца. Довольно часто ей разрешали с ним поговорить, и во время этих кратких встреч они пытались утешать друг друга. Отец держался стоически и при матери старался быть жизнерадостным. Эту жизнерадостность она, в свою очередь, несла нам. Все это была та постоянная забота, которой окружали нас родители, даже в таких обстоятельствах.

С кровом мы получили скромный, но постоянный источник провизии: хлеб, овощи, молоко, немного мяса и так далее. Большая часть доставлялась совместно Скибиньскими и семейством Юзефа Домбровского (старшего брата отцовского управляющего и друга моего отца; дом его стоял рядом с домом Казимира, на противоположной стороне улицы). Наш приходской священник, каноник Антоний Дзичканец, тоже предложил нам поддержку как моральную, так и материальную (восхитительно мягкий белый хлеб своей сестры). Еврейская община города присылала нам лакомства через Мартечку: каждую неделю она совершала свою ритуальную «походку», ^[11] ряд светских визитов; видные люди города всячески поощряли эти визиты: так можно было передавать подношения не напрямую.

Скоро пришли вести от лобзовского комитета: матери предлагали приехать в поместье и забрать часть наших вещей. Инициатива была предпринята без ведома властей. Ей был предоставлен транспорт, и хотя предполагалось, что поездка будет мучительной, в действительности они стала еще одним трогательным свидетельством того, что соседи по-прежнему были нашими друзьями. Комитет настаивал на том, чтобы она взяла все, что хочет, а не только самое необходимое. Матери пришлось их останавливать, когда они начали грузить на телегу наше фамильное серебро. Тем не менее довольно много из него так или иначе попало в Деречин, что нас немало смутило.

И все же мать попросила об одной особой любезности: не позволят ли ей взять планы территорий и ферм? Комитет с готовностью согласился, что было смелым шагом с их стороны, поскольку советская власть стремилась полностью стереть все следы прежних владельцев. Наши бывшие работники горели желанием сделать шаг со своей стороны. Они делегировали старшего из них, столяра Соколовского, в Деречин, чтобы он вручил матери ключи от дома. Это был акт символического примирения. Матери с трудом удалось объяснить ему, что, если она примет ключи, это будет опасно не только для нее, но и для тех людей, которых он представляет.

Ей не удалось остановить самое щедрое проявление поддержки деревни Лобзова, граничившее с безрассудством. Не ставя родителей в известность, мелкий землевладелец по имени Татарин обратился с петицией к советской власти с просьбой выпустить отца из тюрьмы, потому что он — хотя и помещик — был достойным судьей. Татарин собрал подписи и вручил петицию властям. Вскоре после этого его арестовали. Мне неизвестна его судьба, но я хочу сейчас выразить нашу благодарность этому смелому и верному другу.

Официальный мир за пределами этого дружеского круга оставался враждебным. Деречинский комитет сменился Деречинским советом, во главе которого стояли молодые фанатики, некоторые из них были специально завезены со стороны. Мою мать и ее детей знали городские жители, поэтому найти их было несложно. Совет наблюдал за нами на расстоянии и пока не вмешивался. Однако давление оказывалось на наших хозяев: «Почему вы пустили к себе этих помещиков? Будьте осторожны!»

Но Скибиньский отказывался подчиняться нажиму. Однако он и его семья избежали преследования, потому что один из членов совета был из их бывших работников, и ему неоднократно удавалось вычеркнуть семью Скибиньских из списков на депортацию или даже хуже того.

Наша жизнь на грани стала превращаться в рутину. Планов на будущее старательно избегали, и каждый день встречали с благодарностью. Сестры оставались дома, а мать помимо походов в тюрьму решалась выйти только на раннюю мессу. Это были тайные экспедиции, она отправлялась в них через задние дворы, закутавшись в шаль, которая, по ее утверждению, делала ее не столь узнаваемой. Этот миф поддерживали местные жители, делавшие вид, что ее не узнают. Наша повариха Кася Супрун, вернувшаяся в дом своих родных, тоже принимала участие в этом обмане, она вообще ни разу не навестила нас у Скибиньских. Мать это очень огорчало, и она однажды даже отважилась навестить Касю. Она обнаружила, что Кася, как и Казимир Домбровский, чувствовала себя в опасности и стремилась избежать компрометирующих связей. Мать ушла, и сегодня я понимаю страхи Каси.

Но на одну уступку новому режиму мать пошла: она отправила меня в местную школу. Смысл этого действия был в том, что Гедройцы готовы принять «объективные перемены». Должно быть, мать обсуждала этот шаг с отцом, но, зная ее, я подозреваю, что это была ее идея. Если бы я тогда понял смысл этого упражнения, я бы старался изо всех сил. Но я не понимал и был озадачен и даже расстроен. Два раза в день я должен был пройти через весь город, город закрытых ставней и пустых магазинов. Два раза в день я должен был пройти мимо тюрьмы, в которой был заключен мой отец. Школа была в смятении, и те учителя, что оставались на своих местах, были растеряны и подвергались травле. Одним из моих первых опытов, связанных с образованием по-советски, стало собрание всех детей в деречинском кинозале. Там комиссар в военной форме произнес длинную речь с большим количеством упоминаний Сталина. Как только произносилось великое имя, по громкоговорителю начинал звучать куплет «Интернационала» и все мы должны были вскакивать со своих мест.

Другие дети меня не трогали, за что я был им благодарен. Сын одного из бывших полицейских (отец, конечно, был арестован) со мной подружился, возможно, из солидарности. К сожалению, у него ужасно пахло изо рта. Но мы держались вместе, несмотря на это.

Однажды один ученик принес в школу книгу из лобзовской библиотеки. Мы вместе посмотрели на экслибрис и каталожный номер. Я не чувствовал никакого желания предъявлять на нее свои права и до сих пор не понимаю, почему он решил мне ее показать. В этом не было злого умысла; возможно, он хотел дать мне понять, что книга в хороших руках…