Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф Страница 11

До сих пор особняк в Экемовиле мне видится неким безмятежным, вольным святилищем, преисполненным духом каждого из его посетителей. Каждый оставил в нем частичку себя: мать, отец, мой крестный Жак Шазо, Бернар Франк, дядя, многочисленные друзья-знакомые — и всякий раз дом тонко намекал нам на это. Он как бы наблюдал за нами. Как часто он проявлял по отношению к нам свою обходительность, открытость и доброту, каждый раз заботясь о том, чтобы его гости были надежно защищены от дождя, ветра, холода, жары — что уж говорить — и от нас самих тоже, когда мы хватали лишку. В этом уютном прибежище никогда не возникало ни единой ссоры, не было брошено ни одного грубого замечания. В особняк я приезжал каждое лето, начиная с трех лет и до того возраста, когда нам с матерью пришлось расстаться (случилось это в конце 1990-х). Именно там я познал настоящее спокойствие и истинную полноту чувств, какая только может быть свойственна ребенку в возрасте пяти, шести или десяти лет. Этот дом хранит в себе самые лучшие воспоминания детства. Наряду с городком Сезак, что в департаменте Ло, этот дом наполняет меня образами прошлого, определившими мое будущее. Именно там, в Экемовиле, я научился отличать тот характерный шелест ветра в буках по вечерам — признак того, что погода переменится.

Мать всецело разделяла мою глубочайшую привязанность к этому месту. Каждый год, летом, она с упоением вдыхала аромат свежескошенной травы и запах жимолости, которую посадила за домом, под окнами своей комнаты. Иногда после обеда она приезжала на буковую аллею и там, под сенью деревьев, откидывала верх машины и подолгу любовалась игрой света в шелестящих ветвях. Она часто ставила какую-нибудь из своих кассет (таких «восьмидорожечников», увы, уже не существует) в проигрыватель «Мерседеса» и слушала «Богему», «Травиату» или один из концертов Моцарта, испытывая полнейшее умиротворение.

В этом доме нам с матерью был знаком каждый уголок, каждый запах, каждый скрип половицы, каждый шорох. Когда солнце начинало клониться к закату, я уже заранее знал, какой узор «нарисуют» тени за шторами, под стулом и возле комода, у входа в комнату Бернара Франка, которую мы все называли «зеленой комнатой». Так часто бывает за городом: каждой комнате присваивают свой цвет. На втором этаже, помимо комнаты Бернара, находилась детская, в которой жил я, а также «розовая комната». Эта комната была самой светлой и самой прохладной из всех, потому что только в ней было три окна, выходящие на север и на запад. «Розовую комнату» часто занимала мамина ассистентка Изабелла Хельд в те дни, когда она приезжала по работе.

Прямо напротив «розовой комнаты», на другом конце скрипучего коридора, располагалась единственная на этаже ванная комната. Только она была на момент покупки здания достаточно удобна для совершения туалета: там стояла огромная чугунная ванна со скругленными краями, старая, как и сам особняк, построенный в 1880-х годах.

Был еще и третий этаж с двумя просторными спальнями, чьи окна выходили на все четыре стороны света. Окна первой юго-западной спальни располагались непосредственно над входом в особняк. Из них открывался потрясающий вид на пресловутую аллею двухсотлетних буков. Моя мать окрестила ее «аллеей Мари», в честь Мари Белл, ^[17] которая была без ума от этого места. Мать заказала большие деревянные таблички с надписью «Аллея Мари», на манер тех, что обозначают парижские улицы, и мы развесили их вдоль всей аллеи перед приездом Мари, чтобы сделать ей сюрприз. Эти таблички мы прикрепили на совесть, так что они надолго пережили последний визит Мари Белл.

Вторая комната, северо-восточная, выходила окнами на большой полукруглый луг, окаймленный темными зарослями рододендронов. Сразу же за ней начинался Брейский лес. Спальню, расположенную справа от лестницы, мы называли «комнатой с двумя кроватями», хотя на самом деле кровать там была только одна. В этой светлой, просторной, теплой комнате жили мои родители, когда я был еще ребенком. Позднее, когда отец решил обосноваться в спальне напротив, а мать перебралась на первый этаж, эта комната еще долгое время хранила их запах, растворенный в аромате вощеного дерева. Это, без сомнения, была особенная комната: в смежном с ней помещении располагалась большая ванна; просторный гардероб вмещал огромное количество одежды, а маленькая терраса, на которой можно было загорать, была открыта солнечным лучам; оттуда можно было обозревать луга, поля и опушку леса. По другую сторону лестницы находилась спальня, куда позже и перебрался мой отец, гордо именуемая «комнатой Наполеона». Возможно, ее так назвали из-за покрывала землисто-красного цвета, вызывавшего ассоциации с наполеоновской империей. И хотя эта спальня была намного меньше предыдущей, в ней находилась огромная резная кровать, по обеим сторонам которой возвышались деревянные фигурки кролика и белки. В этой комнате тоже имелась своя ванная, но она, по обыкновению, была занята Жаком Куаре, братом матери, когда тот приезжал в особняк в сопровождении своих любовниц.

На первом этаже, где проживала моя мать, по соседству располагались спальня и рабочий кабинет. Мать любила, чтобы у нее было место, где она могла бы работать ночью. Но особенно ей нравилось распахнуть днем наружные застекленные двери, впустить в комнату свежий воздух, свет и ароматы сада и вытянуться на кровати с какой-нибудь книгой. Мать любила свою комнату еще и потому, что там она могла побыть в одиночестве и в то же самое время в непосредственной близости от общей гостиной, где проводили время остальные обитатели особняка. Когда она слышала чей-то заразительный смех или просто хотела поболтать, ей достаточно было лишь пересечь библиотеку — и вот она уже была с нами. Кстати, именно в этой библиотеке я впервые обнаружил экземпляр маминой книги «Токсик», погребенный под кипой журналов.

Небольшая гостиная была сердцем дома, то есть единственной комнатой в особняке, где мы собирались все вместе, играли в карты, слушали музыку на старом проигрывателе, смотрели матчи по регби, ужинали, а зимой грелись у камина. В углу возле него стоял внушительных размеров комод из лакированного дерева. Однако то был не просто элемент мебели: внутри, за массивными створками, прятались радио, специальный отсек для пластинок и электропроигрыватель, который позволял слушать несколько долгоиграющих пластинок подряд, так что их не нужно было менять вручную. Пластинки были аккуратно сложены стопкой над проигрывателем и съезжали одна за другой вниз, по вертикальной оси, как только звукоснимающая головка достигала последней дорожки. И в особняке, и в парижской квартире пластинкам приходилось несладко: смешанные в кучу и лишенные своих обложек, они коротали ночи в совершенном беспорядке.

Кстати сказать, эти старые добрые пластинки были куда прочнее их современных аналогов, которые так и норовят сломаться или поцарапаться при первом же удобном случае. А рано утром, спустившись в гостиную, пока все в доме спали, я обычно находил целые стопки пластинок прямо на полу, рядом с проигрывателем. Бывало и так, что когда вечером я ворочался в бесплодных попытках уснуть либо же сам просыпался от какого-нибудь кошмара, снизу, со второго этажа, до меня доносились приглушенные звуки незнакомой, но приятной музыки. Тогда на следующий день я просыпался и, вооружившись терпением, отважно бросался к проигрывателю на поиски нужной мелодии. Это было нелегко. За ночь полюбившиеся мелодии выветривались из памяти, так что обычно я перебирал уйму пластинок, прежде чем находил нужную. Беспрестанно поднимая и опуская головку проигрывателя, я тщательно изучал мелодии Дины Вашингтон, Фэтса Уоллера, Эллы Фицджеральд, Мишеля Леграна, Пегги Ли, Билли Холидей, Фрэнка Синатры, Сары Вон, Ширли Бэсси, Рэя Чарльза, Стэна Гетца, Жуана Жилберту, Лало Шифрина, Майлза Дэвиса, Ди Ди Бриджуотер и многих других, чьих имен я уже не помню.