Бродский. Русский поэт - Владимир Бондаренко Страница 11

Череповец стал для маленького Оси Бродского не просто городом спасения от голода и блокады, но, насколько мне известно, и городом, где его крестили. Многие из почитателей поэта отмахиваются от якобы недостоверного факта крещения или же не придают ему значения. Меня это удивляет. Зачем матери поэта Марии Моисеевне придумывать всю эту историю крещения, зачем рассказывать о ней своему близкому другу Наталье Грудининой? Если Грудинина, доверенное лицо Бродского, важный свидетель на суде, придумала эту историю с крещением, можно ли ей доверять и во всех остальных показаниях? Значит, всё можно считать фантазиями? И наконец, зачем Виктору Кривулину, отнюдь не священнику, а вполне богемному, талантливому, известному поэту, придумывать историю с крещением Бродского?

Да и не от одного Кривулина известна история о крещении в Череповце. Ее вспоминает и вдова Кривулина Ольга Кушлина: «Так получилось, что мне пришлось заказывать панихиду по Иосифу на сороковины в Преображенском соборе Питера, и я предварительно говорила о спорности вопроса о его крещении с настоятелем… Служили очень трудно как-то, было всем тяжело невыносимо (м. б., есть особый чин, как при крещении — „крещается, аки некрещен…“? Точно не знаю). И согласились не сразу, но не из-за этого спорного момента, а просто „по-советски“ трусили (собор рядом с домом Мурузи). А по сведениям, крестила его сама нянька, человек глубоко верующий, что допустимо, если нет возможности позвать священника (моя прабабка в Туркмении даже получила на это благословение церкви — была повитухой в отдаленном городке и крестила младенцев, которых сама принимала)… Кривулин же просто опрашивал всех, чьему свидетельству можно было верить, — и не из праздного любопытства, а как раз перед панихидой. Человеком он был глубоко религиозным, потому и пытался всё выяснить. Так что в книге Лосева — неточности, сведения от Грудининой пришли к Кривулину от другого человека (имени называть не имею права)».

В любом случае не понимаю, почему этот вопрос как-то стыдливо обходят во всех книгах о поэте. Факт возможного крещения или некрещения любопытен для биографа, независимо от его религиозности и вероисповедания, как и любой другой факт биографии Бродского. Как и его двухлетнее пребывание в Вологодской области в эвакуации в самые тяжелые годы войны. Наверняка Иосиф Бродский позже в разговорах с Николаем Рубцовым мог упоминать свою «вологодскую ссылку» в малолетнем возрасте. Рубцов не случайно хранил в своей «бархатной» записной книжке на двенадцатой странице телефон Иосифа Бродского. Он достаточно живо (и отнюдь не скептически, как считают иные) описал выступление Бродского на турнире поэтов во Дворце культуры имени Максима Горького с участием А. Кушнера, Г. Горбовского, В. Сосноры в своем письме приятелю, тоже литератору Герману Гоппе в марте 1960 года:

«Конечно же, были поэты и с декадентским душком. Например, Бродский. Он, конечно, не завоевал приза, но в зале не было равнодушных во время его выступления. Взявшись за ножку микрофона обеими руками и поднеся его вплотную к самому рту, он громко и картаво, покачивая головой в такт ритму стихов, читал:

— У каждого свой хрлам!

У каждого свой грлоб!

Шуму было! Одни кричат:

— При чем тут поэзия?!

— Долой его!

Другие вопят:

— Бродский, еще!

— Еще! Еще!»

Да и стихотворение не случайное: «У каждого свой храм…». Вот и вернемся опять к первоначальному храму Иосифа Бродского, к его череповецкому крещению.

В книге Льва Лосева читаем: «1942, 21 апреля после блокадной зимы Мария Моисеевна с сыном уехали в эвакуацию в Череповец. По рассказам Натальи Грудининой (в передаче Виктора Кривулина), Мария Моисеевна доверительно сказала ей, что женщина, которая присматривала за маленьким Иосифом в Череповце, крестила его». Подтверждают этот рассказ и другие близкие друзья Иосифа Бродского, та же Валентина Полухина. Именно в Череповце, по семейным преданиям, Бродский научился читать. В конце пребывания в городе он выучил наизусть первое стихотворение Пушкина. Сам Иосиф вспоминает: «Я помню спуск в нашу полуподвальную квартирку. Три или четыре белые ступеньки ведут из прихожей в кухню. Я еще не успеваю спуститься, как бабушка подает мне только что испеченную булочку — птичку с изюминкой в глазу. У нее немного подгоревшие крылышки, но там, где должны быть перышки, тесто светлее. Справа стол, на котором катается тесто, слева печка. Между ними и лежит путь в комнатку, где мы все жили: дедушка, бабушка (родители матери. — В. Б.), мама и я. Моя кроватка стояла у той же стены, что и печь в кухне. Напротив — мамина кровать и над ней окошко, выходящее, как и в кухне, на улицу. <…> Хозяев я совсем не помню. Был только их сын — Шурка, которого я из-за своей дикции звал Хунка».

Думаю, это череповецкое крещение, пусть и неосознанно, провиденциально всю жизнь сказывалось в его творчестве, как бы он сам шутливо ни отмахивался от своей воцерковленности.

Когда началась война, Осе Бродскому было чуть больше года. Увлеченные всеобщей любовью к «вождю народов» родители при рождении назвали мальчика Иосифом в честь Сталина. Блокада и оказалась его первым жизненным испытанием. Немцы стремительно наступали, в сентябре 1941 года подошли к Ленинграду. От центра города врага отделяли всего десять километров. Из магазинов исчезли продукты, начался голод. В разговоре с Соломоном Волковым поэт вспоминает о том времени: «Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора, недалеко от нашего дома. Это и есть детство»… Еще до эвакуации в Череповец маленький Ося пережил первые месяцы блокады, а его отец, военный корреспондент, позже участвовал в ее прорыве. Так что Иосиф Бродский по всем правилам и законам — настоящий блокадник. Тем более я рад, что его, как и сотни тысяч других блокадников, спас наш Русский Север.

Север вообще очень много значил в жизни поэта, от его череповецкой эвакуации в раннем детстве до работы в геологической экспедиции в 1958 году в Малошуйке Онежского района Архангельской области и заканчивая знаменитой коношской ссылкой. Без Севера он уже не мог полноценно творить, и не случайно в эмиграции Бродский часто приезжал в Швецию, дышать привычным северным воздухом. Даже свадьбу со своей итальянской невестой Марией он сыграл на своем родном прибалтийском Севере, в Стокгольме.

Бродский не только частенько вспоминал череповецкий период в интервью, но и отражал его в стихах. К примеру, он пишет песенку о своем любимом красном свитере («потетель» — точный перевод английского sweater), в котором можно не мерзнуть даже на берегах череповецкой реки Шексны.