Маркус Вольф. "Человек без лица" из Штази - Ноэль Воропаев Страница 11

Небольшой самостоятельный отдел контрразведки отвечал за наблюдение над западными секретными службами и проникновение в них. Он сразу же оказался в конфронтации с существовавшим с февраля 1950 года министерством государственной безопасности, которое, располагая гораздо более многочисленным аппаратом, также действовало в этой области.

Позже меня не раз спрашивали, почему Москва создала себе в лице нашей службы немецкого конкурента, который вскоре обрёл чувство собственного достоинства и во многом превосходил советскую разведку в Германии? Я полагаю, что в Москве с полным основанием считали: немецкой службе будет в послевоенной Германии легче, чем русским, добираться до определённой информации, которую братская служба будет предоставлять советской стороне. Так дело и обстояло, по крайней мере, поначалу, когда наша служба находилась под полным советским контролем. Мы послушно передавали советникам из СССР всю информацию, даже псевдонимы наших источников. Но постепенный переход к соблюдению правил конспирации, в том числе и в отношениях с советскими коллегами, к тщательному отбору того, что они должны знать, а чего – нет, не вполне соответствовали позиции «отцов-основателей».

Моим первым прямым начальником был Роберт Корб, с которым я познакомился на «Дойчер фоьксзендер» в Москве. Он руководил отделом информации, состоявшим из нас двоих и секретарши. Мы сидели в бывшей школе в Панкове, недалеко от закрытого квартала, в котором жили руководители партии и государства… Он был блестящим аналитиком, учившим меня критически проверять сообщения оперативных отделов. Мы оба быстро поняли, что постоянное и глубокое изучение материалов печати делает излишней иную «секретную» информацию. От понимания этого аналитику недалеко до признания необходимости, постоянно опираясь на самые различные источники, формировать собственное мнение, чтобы критически оценивать разведывательный материал… Корб был в некоторых отношениях, что называется, оригиналом. Его саркастические замечания и остроты всегда попадали в точку. Он не ведал почтения к вышестоящим лицам, и мы быстро нашли общий язык. Мы лояльно служили государству, не впадая в фанатизм, а к миссионерскому ожесточению некоторых наших политических руководителей относились иронически дистанцированно».

Последнее признание Маркуса Вольфа в самостоятельном мышлении свидетельствует о том, что он – личность, которая не руководствовалась в службе и жизни карьеристским принципом «чего изволите-с?».

Надо сказать, что Маркус Вольф после отставки пытался внести в ЦК СЕПГ свои предложения по реформированию ГДР, начиная с партии, которая по-прежнему придерживалась догматического курса. Он считал, что имелись ещё возможности спасти существующий строй. Однако руководство СЕПГ во главе с Хонеккером отрицательно относилось к идее перестройки.

В откровенных беседах с советскими офицерами связи Маркус Вольф, действительно, нередко с большой долей иронии комментировал и критиковал принимаемые в ГДР решения, которые считал догматическими и неэффективными для дела строительства социализма.

Это не было критиканством, однако воспринималось мною, поскольку я ещё не знал его как человека, проявлением в обществе советских коллег некоего фрондёрства, но… со временем я убедился, что высказанные им в иронической форме критические мнения по актуальным проблемам жизни как в ГДР, так и в Советском Союзе – это проявление жизненной позиции человека честного и неравнодушного. Причем патриот своей страны не считал, что это рискованно и может повредить ему, наоборот, инакомыслие, по его убеждению, норма внутрипартийной демократии. В этом можно убедиться теперь, прочитав его мемуары.

В парторганизациях подразделений советской госбезопасности, в которых я состоял на учёте, партийная демократия тогда расширилась, но принцип демократического централизма по-прежнему соблюдался строго, и отклонение от принятой линии партии считалось недопустимым. Правда, велась и работа по искоренению фанатизма в партийной жизни.

Даже после разоблачения культа личности Сталина на XX съезде КПСС в СССР в сознании людей ещё долго сохранялся страх, и мы от него продолжаем освобождаться и сейчас. Я с благодарностью вспоминаю жизнь парторганизации последнего отдела, в котором я работал до перехода в разведку, да и действия нашего парткома в Управлении КГБ при СМ СССР по г. Москве и Московской области. В рамках политической учёбы мы обсуждали и такой актуальный вопрос того времени: в чём разница между культом личности и авторитетом руководителя партии – Хрущева Н.С.? Коммунисты открыто и с иронией, понятно, меньшей, чем у Маркуса Вольфа, высказались вполне определённо: разница между культом личности и авторитетом вождя пока невелика, но, дескать, посмотрим, как пойдёт дело. В то время возникла волна славословия в адрес нового генсека.

Моему поколению сотрудников госбезопасности, призванных партией после XX съезда на смену «бериевским кадрам», пришлось участвовать в пересмотре архивных дел на репрессированных при Сталиных советских гражданах на предмет их реабилитации.

Помню, что каждый оперативный сотрудник получал 40 архивных уголовных (только не «расстрельных») дел, изучал их материалы и писал, причём от руки и по шаблону, заключения по ним. В них мы обязательно отражали два вывода: о наличии в деле доказательств преступления, за которое «Особое совещание» (или «Тройка») НКВД/МГБ во внесудебном порядке на основании конкретного пункта статьи 58 УК РСФСР, как правило, приговаривало к 10 годам заключения, и материалов, подлежащих дальнейшему хранению. Если ни одного, ни другого не было, дело подлежало уничтожению комиссией путём сожжения по акту, а утверждённые заключения отправлялись на вечное хранение в архиве вместе с актом. В этих делах, согласно описей, фактически находилось в среднем от 15 до 30 листов. Всего лишь! Это были вместе с описью: вырезки из протоколов допроса других осуждённых, сообщения заявителей и, по-моему, даже негласных сотрудников, и обязательно – выписка из протокола заседания внесудебного органа госбезопасности с вынесенным приговором. Конвейер репрессий работал в годы сталинского террора упрощенно, но быстро. После ХХ съезда КПСС был организован процесс восстановления социалистической законности, оперсоставу было дано указание согласовывать ведение дел со следственным отделом, также был усилен контроль прокуратуры за деятельностью органов госбезопасности.

По одному из рассмотренных мною тогда дел проходил малограмотный рабочий, получивший 10 лет ИТЛ. Он, будучи передовиком, маршировал в праздничной колонне демонстрантов своего завода по Красной площади. Ему удалось увидеть вблизи и заинтересованно, что вполне понятно, рассмотреть на трибуне мавзолея живого Сталина – редкая удача. Вернувшись домой и традиционно распив бутылочку водки, он, видимо захмелев, по-простецки, со множеством орфографических и синтаксических ошибок, умудрился-таки написать – о чём бы, вы думаете? – о своих явно пролетарских и ошеломивших его впечатлениях от внешности(!) вождя (я этот документ из дела не то что внимательно прочитал, а изучил, ища крамолу, и не нашёл её). Потом рабочий не счёл за труд отослать свои откровения, да не кому-нибудь, а лично ему – вождю! Да ещё, по мнению тех, кто их в органах получил, и клеветнически присочинил, что вождь совсем маленького роста и рябой, – в общем, нет, не былинный он Добрыня Никитич – товарищ Сталин. Ну, совсем, право, не такой импозантный, каким его изображают народу и каким привык считать его пролетарий. А заключил он своё послание простодушно – искренним, но вызвавшим сомнения пожеланием вождю поинтересоваться, как живут рабочие в коммуналках: де, пора бы и облегчить им жизнь. Мне кажется, что этот рабочий вряд ли ещё раз обращался к вождю: находился он потом далеко от столицы, к тому же мог, кстати, от постигшего его, отрезвляющего разочарования вообще перестать писать.