Империализм от Ленина до Путина - Виктор Шапинов Страница 11

Троцкий ошибся в своих оценках развития правящей партийной политики. Внутри СССР, как это ни парадоксально, Сталин оказался большим революционером, чем Троцкий, что признавал позже даже близкий сторонник последнего Исаак Дойчер [17].

Дальнейшая история собственно троцкизма – это история уже совершенно другого политического течения, нежели исторический троцкизм 20-х. Новый троцкизм оппозиционен уже новому, левому курсу руководства, и органически включает в свою программу идеи правой оппозиции. Уже в 1928–1930 годах Бухарин и Троцкий сходились в оценке новой политики Сталина – первый называл ее «чрезвычайщиной», второй – ультралевым авантюризмом.

Высланный из СССР Л. Д. Троцкий предлагает в своем «Бюллетене оппозиции» комплексную общественно-политическую реформу советского строя, которую он обычно называет «политической революцией» или «свержением бюрократии». Однако прежде чем рассматривать политическую программу троцкизма, следует обратиться к его общественно-экономической программе, то есть к сфере собственно классовых интересов, сфере, в которой в 30-е годы противостояли не «демократия» и «бюрократия», а пролетариат и мелкая буржуазия, интересы которой сталкивались в том числе и внутри бюрократического аппарата, где эти классовые силы находили выразителей своего интереса.

Здесь Троцкий предлагает следующие меры. В области индустриального развития: «Железной рукой приостановить процесс инфляции, …и восстановить твердую денежную единицу», хотя бы ценою «смелого сокращения капиталовложений» [18]. «Перевод пятилетки на четыре года был актом легкомысленного авантюризма», – пишет Троцкий. «Пытаться насиловать хозяйство путем дальнейшего подстегивания значит усугубить бедствия». «Нужно отсрочить второй пятилетний план. Долой крикливый азарт! Прочь ажиотаж!» [19]В кризисный для нового левого курса сталинской группы 1932 год Троцкий пишет: «После авантюристского наступления необходимо как можно более продуманное плановое отступление». «Необходимо временное отступление в области промышленности, как и сельского хозяйства. Конечную линию отступления нельзя определить заранее» [20]. Троцкий призывает остановить «призовую скачку индустрии». Напомним, что именно в 1932 году появляется знаменитая «Рютинская платформа», программа объединенной правой и троцкистской оппозиции, которую склонна была поддерживать часть бюрократии [21].

В области сельского хозяйства Троцкий призывает распустить значительную часть колхозов и совхозов, большинство которых он считает насильственно созданными бюрократией. «Политика механического раскулачивания фактически уже покинута, – пишет он. – Надо официально поставить на ней крест. В то же время необходимо восстановить политику жестких ограничений эксплуататорских тенденций кулака».

Очевидно, что такая программа из всех социальных сил советского общества 1930-х могла опираться только на мелкую буржуазию. Соответственно, возникает и требование многопартийности. По Троцкому советская система «создает достаточно благоприятные возможности для образования нескольких партий». В другом месте он пишет о легализации всех «советских» партий.

Дело не в том, что Троцкий был контрреволюционером, субъективно он оставался революционером и считал термидорианцем, уничтожающим достижения Октября, своего оппонента – Сталина. Но объективная логика заключалась в том, что левой, революционной альтернативы сталинскому курсу по большому счету не было. Ее можно было представить себе теоретически – достаточно было сравнить советскую действительность с теоретическими описаниями движения к коммунизму: «Критикой Готской программы» Маркса и «Государством и революцией» Ленина. Собственно, теоретический троцкизм по большей части и занимался такими сравнениями. Первые же попытки найти опору для антисталинской политики внутри СССР приводили к тому, что единственной общественной силой, на которую можно опереться, оказывалась мелкая буржуазия. Поэтому, хотя теоретические взгляды Троцкого оставались революционными, и он критиковал советский строй за пережитки капитализма, за реальные пороки, его политическая программа оказывалась объективно контрреволюционной по своим возможным результатам.

Независимо от теоретической левизны консолидация оппозиции была возможна лишь на мелкобуржуазной платформе. Спайка «бюрократии» и пролетариата на основе левого курса Сталина просуществовала до 1937–1938 годов. Об этом свидетельствуют неуспехи оппозиции в среде рабочих, которые вынуждены признавать и ортодоксально троцкистские авторы.

Такой поворот слева направо в политике не будет таким удивительным, если принять во внимание, что чисто демократическую линию в русской революции проводили именно партии, испытывавшие сильное влияние мелкой буржуазии – меньшевики и эсеры, в то время как рабочая партия, большевики, с самого начала установили весьма жесткую революционную диктатуру. Социальный компромисс с крестьянством, принятый в начале 20-х, сопровождался жестким политическим зажимом, запретом мелкобуржуазных партий и даже фракций внутри правящей коммунистической партии. «Великий перелом» конца 20-х, пролетарское наступление в деревне и городе сопровождалось еще большим сворачиванием демократии. Таким образом, «демократическая» линия (даже линия «рабочей демократии») была тогда направлена в противоположную сторону от продвижения к социализму. Но такое противоречивое движение (социализм без пролетарской демократии) стал миной замедленного действия, заложенной в фундамент советского общества, заложенной, однако, не «злонамеренным Сталиным», а в силу неумолимой необходимости, диктовавшей организационные формы диктатуры пролетариата.

Сталин и партия, возглавлявшаяся им, были поставлены в определенные условия, когда, чтобы сделать шаг вперед в одном, приходилось идти на уступки в другом. В это положение СССР был поставлен предательством II Интернационала, просаботировавшего революцию в Европе, прежде всего в Германии [22]. Конечно, это объясняет действия коммунистов в то время, но не оправдывает всякий шаг их политики.

Существует соблазн представить противоречие между историческим «троцкизмом» и историческим «сталинизмом» как противоречие между «марксистской схемой» и «реальным движением». Мнение о том, что «идеальная» схема всегда противостоит «прозаической» реальности, конечно, имеет мало общего с наукой. Но в условиях «социализма в одной стране» во многом именно так и происходит. И разрыв между беспомощной «схемой» (троцкизм) и самоограничивающейся, самотермидоризирующейся, но живой практикой (сталинизм) – это трагедия. Троцкизм всегда прав, когда с бухгалтерской точностью подсчитывает все отступления от марксистской программы, совершенные в СССР, когда подмечает все зигзаги «сталинистской» политики. Но когда дело доходит до реальной революционной борьбы – троцкизм показывает свою полную беспомощность.