Чудеса и диковины - Грегори Норминтон Страница 11

– Ну ладно, хватит, милок. Не увлекайся. – Грудь, эта великолепная белая луна, исчезла, ее место заняла черная вдовья рубашка и сильные пальцы, которые затягивали шнуровку. Перед тем, как уйти, она глянула вниз и добавила: – А это возьми домой и поработай над ним как следует.

Я еще долго сидел (зевал, барабанил пальцами по бедрам, чего-то тихонько напевал), прежде чем смог успокоиться. Потом с екающим сердцем вернулся к обществу прачек.

– Браво, хрюшка!

– Вот это зрелище!

– Ой, ну оставьте его в покое, несчастного уродца.

Некоторые женщины подмигивали моей соблазнительнице и пихали локтем соседок. Но их насмешки меня не пугали. Я одним глазком заглянул в невообразимое будущее, где моя особенность – проклятие детского телосложения – может превратиться в выгоду, давая выход женской извращенности и принося мне нездоровое удовольствие.

Позднее, уже дома, я открыл для себя новый вид эгоистического развлечения, который так не любили ветхозаветные пророки, и занялся им с пылом новообращенного. Я извергал всполохи похоти через непристойные и анатомически невозможные рисунки. Иногда я возвышался над покоренными и покорными жертвами моей страсти, которые дрожали от наслаждения в моей приапической тени. Но чаще я представлял себя скалящимся гомункулусом, мелким, как мышь, и нырял в благоухающие глубины женских щелей. Вы, наверное, улыбнетесь, когда я скажу, что эти сладострастные изображения оказались наиболее оригинальными из всех моих работ. И прежде всего потому что я не был знаком с произведениями предшественников. Изуродованные нимфы Приматиччио, распутные черные мессы Ганса Бальдунга Грина (пышущие чрева и козлиные совокупления) тогда еще не попались мне на глаза. Также во мне не развилась – несмотря на унижение в замке Куэркия – высоколобая ненависть к слабому полу, которая настаивает на его, слабого пола, вредоносности и горько оплакивает Аристотеля, великого мыслителя, которого положила на обе лопатки пузатая Филлида. Да, я был зол; но не винил объект моего желания. К тому же отец тоже страдал. Я чувствовал, как в нем нарастает неудовлетворенность. Слышал, как он притопывал ногой за ужином, и старался не замечать его беспокойных глаз. В конце концов он вскакивал из-за стола, хватал пригоршню монет из шкатулки (ключ от которой всегда висел у него на шее) и, не сказав мне даже «до свидания», выбегал из дому. Скорчившись у окна, я видел его макушку (всю такую невинную), марширующую в сторону квартала Брера. Бедняга: я был для него словно камешек в ботинке, коротышка-компаньон, чье присутствие рядом лишало его эротических наслаждений. Поздно ночью он возвращался, топая по ступенькам, словно проверяя их на трухлявость. Потом он долго гремел ключом, прежде чем войти, бурча под нос, в нашу тесную каморку. Он грузно валился на кровать, вздыхая, как старый больной пес, и стараясь меня не будить, в то время как я вовсю притворялся спящим на своем неудобном ложе.

* * *

После одной такой беспокойной ночи я встретил Арчимбольдо. Или, вернее, встретил его снова. Он споткнулся о меня на площади – споткнулся в буквальном смысле, поскольку в тот миг я наслаждался красотами Собора. Рассыпавшись в извинениях, пожилой господин протянул мне испачканную краской руку.

– Ну-ка, ну-ка, – воскликнул он, когда я поднял с земли мольберт. – Так, значит, наш разговор был беседой двух знатоков! Это твой автопортрет? – Речь шла о неуклюжем наброске, сделанном от скуки и без зеркала. Арчимбольдо перевел взгляд с портрета на оригинал. – Ты самоучка?

– Да.

– Правда?

– Истинная правда.

Я понятия не имел, кто он такой, и пытался придумать, как бы повежливее это узнать.

– Позволь мне представиться. Граф Джузеппе Арчимбольдо, придворный художник его Имперского Величества и твой покорный слуга.

Даже если он и безумец, проявить вежливость не помешает. Поэтому я поклонился, как учил отец. Арчимбольдо отвел назад левую ногу и присел, выставив ладони, как Христос перед учениками.

– Для меня это большая честь – познакомиться с таким даровитым юношей. А ты… скажи, в тот день, в трансепте, ты не обратил внимание на витраж с изображением святой Катерины Александрийской? Тебе понравилось?

– Э-э…

– Так ты ее видел?

– Да, – соврал я. – Очень красиво.

– И что ты думаешь?

– Очень красиво.

Граф Арчимбольдо пожевал усы, отчего стал похож на задумчивую лошадь.

– Люди редко обращают внимание на окна. Раз у них есть практическое назначение, значит, искусство тут на последнем месте.

– Это вы ее сделали?

– Боже мой, нет, конечно. Главным стеклодувом у нас – Конрад из Кельна. Я только создал узор. Мой отец, Бьяджо Арчимбольдо, тоже был художником. У тебя есть отец? – Волоски у меня на шее вдруг встали дыбом. – Он должен гордиться тобой.

– Обычно меня хвалит мама. Мои братья и сестры – они рисовать не умеют – мне ужасно завидуют.

– Да, так бывает. Это неприятно.

– Но потом я рисую смешные картинки, и им становится весело.

Я не чувствовал стыда, когда врал уважаемому человеку. Он так вежливо слушал эту мою ложь, что я сам почти поверил в свои измышления.

– Меня хотят отдать в ученики булочнику, – сказал я. – Отец говорит, что рисованием на жизнь не заработаешь и надо учиться настоящему ремеслу.

Услышав эту нелепую выдумку, граф закудахтал и покачал головой.

– Но я не спросил твоего имени. Как я тебе помогу, если не знаю твоего имени?

– Томмазо Грилли, к вашим услугам.

– Грилли? Ты сказал Грилли?

У меня перехватило дыхание. Я смог только кивнуть, боясь разоблачения. Но Арчимбольдо не слышал о моем отце.

– Я сам создаю грилли, – сказал он. – Если под этим словом понимать фантастические существа.

– Фантастические?…

– Ты разве не знаешь этого слова?

– Ну… это же мое имя.

– Так я и понял.

То, что моя фамилия (которая недавно сменила цветущее Е на голый ствол I) так хорошо мне подходит, стало печальной новостью. Но, с другой стороны, граф Джузеппе Арчимбольдо буквально светился почти что мальчишеским энтузиазмом. Он пригласил меня к себе домой, чтобы как-то помочь моему несправедливому отлучению от служения искусству. При всей своей чудаковатости он казался добрым человеком, поэтому я собрал свой инструментарий и отправился следом за ним.

Страж его палаццо приветствовал нас беззвучным криком. Его борода была клубком шипастых веток, а волосы – жесткой соломой, перевитой ивняком. Лесной бог: когда основали Рим, уже тогда он был древним. Его безжизненные мраморные глаза смотрели на голые камни, на пеструю людскую жизнь и поражались опустошению. Граф Арчимбольдо постучал по зубам портика. Тут же отворилась смотровая решетка, и показался молодой человек, заключенный внутри глотки божества.