Мишель - Елена Хаецкая Страница 11

Получив предписание конторы Пятигорского военного госпиталя, основанное на отношении пятигорского коменданта, он приступил к делу на следующий день. Поручик Лермонтов ему нравился: не капризничал, пил те воды, какие предписано, принимал те ванны, какие рекомендовано, и перемен для своего лечения не требовал. Просил только время от времени, чтобы господин лекарь преуменьшал последствия лечения и указывал побольше болезней в листке. Но это все просили, кто желал задержаться в Пятигорске подольше.

Вся следственная комиссия в полном составе, включая и жандармского подполковника, явилась к госпиталю рано утром семнадцатого числа, до наступления сильной жары, и, подхватив с собой лекаря, направилась к дому Чилаева. Поклонники погибшего еще не поднимались с постелей, и во дворе было пока пустынно. Принесенные вчера букеты, разбросанные по двору и порогу, привяли. Несколько их хрустнуло под сапогами; кто-то шепотом выругался, и лекарь оглянулся через плечо с недовольным видом: он не любил, когда произносили бранные слова.

Алексей Аркадьевич Столыпин не спал. «Удивительно хорош собой, — подумал Барклай-де-Толли, оглядывая его мельком и сохраняя на лошадином лице полную неподвижность. — Даже сейчас, после бессонной ночи, не утратил красоты, а только потемнел… точно из светлого ангела сделался черным, как в одном стихе покойного».

— Прошу, — тихо проговорил Столыпин.

Члены комиссии вошли в небольшую комнату, распределились у стены. Лекарь быстрым шагом приблизился к столу, отогнул и снял покрывало.

— Рубашку тоже надо снять, — сказал он.

Распустили завязки и пуговицы. Затем, держа Мишеля под мышки, приподняли, открывая выходное отверстие пули. Лекарь некоторое время рассматривал оба отверстия, затем поднял глаза на Столыпина и тусклым тоном вопросил:

— Что, так и писать в отчете?

Столыпин вдруг рассердился:

— Так и писать! А что, по-вашему, вас для того призвали, чтобы вы сочиняли романы?

Барклай-де-Толли сказал:

— Позвольте лист бумаги… и можно ли воспользоваться вашим столом?

— Стол занят, — ответил Столыпин, бережно опуская покойника и снова застегивая на нем рубашку. — Как видите, здесь писать покамест невозможно.

— В таком случае я составлю отчет в конторе, — сказал Барклай-де-Толли. — Благодарю вас за содействие, ваше высокоблагородие. Господа, — он обратился к членам комиссии, повернувшись к ним для этого всем корпусом, — результаты освидетельствования тела я направлю господину коменданту, если нет иных возражений.

— Иных возражений нет, — сказал за всех Унтилов. — Пишите, как увидели.

Барклай чуть раздул ноздри, затем повернулся на каблуках и резко вышел из комнаты.

Спустя час на стол коменданта Ильяшенкова легло «Свидетельство»:

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер».

Внизу находились «общий подпис» и герб личной лекарской печати.

Унтилов сидел напротив коменданта на кончике стула, как напроказивший ученик, вызванный для «пробора». Ильяшенков медленно читал и перечитывал «Свидетельство». Он чуть шевелил губами и ощутимо наливался гневом. Затем поднял глаза на главу следственной комиссии.

— Что это означает? — осведомился господин полковник.

Унтилов готовился к этому взрыву и встретил удар достойно, грудью.

— Это означает, что господин госпитальный лекарь увидел таковые раны на теле поручика Лермонтова. Входное отверстие — под правым ребром, выходное — в левом плече. Паф — и пал поручик бездыханен. Вот что это значит! Как там наши орлы в заточении — пишут сочинения на наши опросные листы?

— Вы разговор на каких-то там орлов не переводите! — сказал Ильяшенков. — Как я эту цидулю отправлю в Петербург? Что мне в Петербурге скажут?

— Я не вполне вас понимаю, ваше высокоблагородие, — проговорил Унтилов. — Каких действий в данном случае вы от меня ожидали? Я — человек крайне непонятливый, через что и горел неоднократно в общении с высшим начальством… Но мы-то с вами люди почти что свои, если вам что требуется — вы мне прямым языком говорите, без обиняков.

— Я без обиняков вас спрашиваю — что с этими писаниями теперь делать?

— Отправлять как есть, — отозвался Унтилов. — Не мог же я попросить господина лекаря лжесвидетельствовать. Он все-таки врач. Хота и гробит ежегодно своей тухлой водицей десятки доверчивых больных, да делает это от души и искреннего желания помочь.

— Как это — гробит? — Ильяшенков чуть растерялся.

Унтилов неожиданно фыркнул:

— А слыхали, как приезжала одна степная помещица с худосочной дочкой? Хочу, говорит, серными водами ее пользовать, чтобы растолстела и вошла в надлежащие формы. Не то, говорит, замуж ее не сбыть, а уж пора — да и надобно… В общем, стали они воды эти пить и ежедневно окунаться…

— Вы мне зубы не заговаривайте! То орлы, то степная помещица! — Ильяшенков начинал сердиться, пока что неопасно. — Как это может быть, чтобы входное отверстие было под ребром, а выходное — над плечом? На корточках он в него целил, что ли, этот ваш Мартынов?

— Господин Мартынов, при всей моей несомненной симпатии к его отставному высокоблагородию, отнюдь не мой, — возразил Унтилов. — Можно предположить, что поручик Лермонтов стоял несколько выше но склону… Впрочем, уклон на дороге невелик…

— Должно быть, секунданты плохо выбрали место, — ухватился за мысль Ильяшенков. И обхватил голову широкими, мясистыми руками. — Я с ума сойду!

— Ну, положим, непогода им мешала хорошо разглядеть место поединка, а из каких-то причин дождаться окончания грозы они не захотели… Что с них взять, они же мальчишки, — сказал Унтилов, но как-то очень уж неискренне прозвучал его тон.

Ильяшенков рявкнул:

— Мальчишки? Какие еще мальчишки? Боевые офицеры! Я точно с ума сойду! Ладно, кладите свидетельство в дело… В Петербурге разберутся, отчего это свинцовые пули, выпущенные из «кухенройтеров», вдруг начали рикошетить в мягких тканях тела…

Он вздохнул глубоко и так скорбно, что Унтилов ощутил приступ сострадания, совершенно в данном случае неуместный. Затем Филипп Федорович поднялся, откланялся и вышел. Ильяшенков остался один — осмыслять происходящее. Головная боль надвигалась на него, как грозовая туча на вершину дальней горы, и, издали ощутив ее приближение, он принял благое решение испить стопочку ледяной водки.

* * *

О предстоящем погребении убиенного поручика прознали первыми сочувствующие дамы, непрерывно приносившие к мертвому телу искусно сплетенные венки, и глухо стоявшие во дворе пятигорские мещане: те как будто обладали завидным умением глядеть сквозь стены. Общий голос сообщил, что хоронить будут — с полковой музыкой и священником, и притом в тот же час, когда случилась смерть, и практически на том же самом месте, поскольку роковая дуэль происходила совсем неподалеку от кладбища.