Число Приапа - Дарья Плещеева Страница 11

– Я мастер по пейзажам, по натюрмортам, – соврал он. – Могу красиво изобразить усадьбу или озеро, или корабли в море…

– Нет, корабли не нужны. Ты ведь не откажешь мне в маленькой, совсем маленькой просьбе?

– Как я могу отказать фрау?

– Дядюшка заказал тебе три картины с видами окрестностей?

– Да, они сейчас у него, но он вернет их мне, чтобы я покрыл их лаком.

– Это очень хорошо, – сказала Анна-Маргарита. – Сними, будь любезен, копии с этих трех картин. Пусть это будут как можно более точные копии, ты понимаешь?

– Понимаю… – прошептал ошарашенный Кнаге. – Но беда в том, что у меня кончились холсты и мне придется посылать за ними…

– Тебе нужны плотные холсты обычной ширины?

– Да, фрау. Но их еще нужно грунтовать. То есть мазать смесью клея, белил и воды, чтобы масло не впитывалось в ткань и краски не просачивались на оборотную сторону, от чего лицевая страдает…

– Это уже твоя забота. Холсты тебе тайно принесут. А ты сделаешь мне этот маленький подарочек в знак любви и признательности, милый Мартин-Иероним, и я буду каждый день вспоминать о тебе… – заворковала Анна-Маргарита голоском двенадцатилетней избалованной девочки.

Теперь Кнаге все понял.

– Будь ты неладна… – проворчал он вслед сбежавшей даме, когда дверь чулана беззвучно закрылась.

У Анны-Маргариты, жившей на дядюшкином содержании, либо не было своих денег, либо она их попросту пожалела. Холсты были, а денег не было!

Кнаге решил сгоряча не делать для нее никаких копий. Не расскажет же она дядюшке правду. Но потом одумался. В живописи блудливая фрау не смыслит, но устроить пакость может. Допустим, обвинить живописца в краже и подбросить ему в дорожный мешок какие-нибудь грошовые сережки.

Утром фон Нейланд позвал к себе Кнаге.

Живописец пришел в спальню, но барона вызвали к старосте, ждавшему на крыльце с какими-то неотложными заботами. Кнаге остался в спальне один и сразу подошел к тому старинному портрету. Он очень хотел понять, как давно умерший художник добивался такой тонкой игры света и тени.

Он чуть ли не носим уткнулся в холст, изучая легчайшие мазки. Сперва казалось, что картина была прописана до самого тонкого волоска и возня с ней заняла по меньшей мере год. Потом Кнаге, не имевший возможности тратить год на картину, пусть даже в результате должен был получиться шедевр, понял: все, кажется, гораздо проще. Одним слоем написаны все густые и мощные пятна, вторым – пресловутые волоски и всякие мелочи, поверх них – еще слой поправок.

Потом его внимание привлекла тень на носу, он вгляделся и обнаружил, что слоев было не два и не три. Густо было написано все светлое, а тень поверх высохшей краски положена какая-то прозрачная. Ему самому это иногда удавалось.

Кнаге представил себе того художника за мольбертом. В первые сеансы он покрыл краской все полотно густо, но без теней. Просто закрасил рисунок, получив плоское лицо и едва намеченные складки ткани. Потом выждал два-три дня и взялся наносить тени, контуры которых изначально были на холсте…

Тут живописца взяло сомнение. Тот, давно умерший, мог действовать двояко. Первый слой, на котором только тени левой стороны, самые простые, написать смаху, простояв у мольберта по меньшей мере четыре часа, а потом занимался отделкой мелочей примерно так же, как сам Кнаге. Или же сперва написать почти плоский портрет, покрывая толстые слои другими толстыми слоями по высохшей краске…

Тут Кнаге задумался – выходит, полутона для толстых слоев покойник разводил раз в три дня и не ошибался в цвете? И все время держал в голове, где на самом деле должна быть тень, чтобы точно положить ее в предпоследний день работы?

Вошел фон Нейланд. Кнаге с неохотой повернулся к нему. Он мог бы еще два часа молча стоять перед изумительным портретом, загадывая тебе все новые загадки.

– Да, – сказал барон. – Ты прав…

И не нужно было ничего объяснять, они поняли друг друга. Видать, фон Нейланд сам в молодости учился рисованию и понимал, что значит для живописца возможность такого долгого и вдумчивого созерцания. Или же был просто догадлив от природы.

Собственные произведения Кнаге на подрамниках стояли у стены. Фон Нейланд посмотрел на них, усмехнулся. Это не было издевкой над жалкими достижениями мазилы. Скорее барон безмолвно говорил: для начала неплохо, но пора тебе, парень, взяться за ум и осесть там, где ты сможешь работать основательно.

– Что прикажет милостивый господин? – спросил Кнаге.

– Бери картины, неси в клеть, мажь их лаком. Только вид из окна нужно доделать.

Он, нагнувшись, показал пальцем на «приапа».

– Вот тут, маленькими буквами, прямыми, как на римских древностях, написать «EDBCIC». Можно не очень четко – как это бывает на старых замшелых памятниках. И тогда уж сверху – лак. Понял?

– Понял, милостивый господин.

– Вот, чтобы не перепутал, – барон дал Кнаге заранее приготовленную крошечную бумажку с загадочными буквами, написанным не причудливым немецким, а старым римским способом. – Сделаешь, получишь вознаграждение – и сразу в дорогу.

Кнаге представил себе, как будет впопыхах мастерить шесть копий, и тяжко вздохнул.

Зато барон как-то особенно хитро усмехнулся.

Три холста от фон Альшванга Кнаге до поры прятал в кустах. Три холста от Анны-Маргариты подбросили ему в чулан, под тюфяк. Даже если малевать кое-как – и то уйдет немалое время. Да еще вопрос – где грунтовать и малевать? Куда спрятаться в чужой усадьбе с шестью холстами?

Кнаге отозвал в сторонку фон Альшванга и попросил помощи.

Тот даже не сразу понял, о чем речь, какая такая грунтовка. Кнаге растолковал ему, сколько времени сохнут холсты, и преподал кое-какие иные мудрости своего ремесла. Фон Альшванг задумался.

– В клети это делать нельзя, – сказал он, – туда постоянно что-то приносят и три распяленных холста девки увидят…

Кнаге чуть было не брякнул «шесть».

– Они, конечно, не поймут, что это такое, но будут болтать, что господин что-то странное затеял с холстами, дойдет до Яна, будь он неладен, а Ян тут же донесет любезному дядюшке… – фон Альшванг поморщился. – Вот что. Бери все, что тебе нужно, и отправляйся на мельницу. Я пошлю сказать мельнику, чтобы он пустил тебя в сарай.

– Благодарю милостивого господина, – Кнаге низко поклонился.

– Но торопись. Время неспокойное. Тебе и самому лучше поскорее сделать это дело и убраться прочь из Курляндии, – посоветовал баронов племянник. – Дело идет к войне…

Рига, наши дни

Тоня была девушкой благоразумной. Она поехала к Белому озеру сперва автобусом, поскольку на автобус у нее был проездной, а на Югле вышла и поймала такси.

В поселке было неспокойно. У распахнутых ворот особняка Виркавса стояли люди, строили домыслы – как мог проникнуть на территорию убийца. Охранник у шлагбаума чужих мужчин и незнакомых пешеходов не впускал. Получалось, что со стороны озера. Но на берегу играли дети, сидели смотревшие за ними бабушки, никто постороннего не видел. Уж что-то, а посторонняя личность сразу была бы замечена.