Дневники и письма - Эдвард Мунк Страница 11

Он отсел. Как она была ему противна.

День клонился к вечеру. В комнате темными массами громоздилась мебель. С серого неба на ножки стола и комод падал тусклый свет. Нансен ссутулившись сидел на диване. Как он устал, как одинок.

Он долго бродил взад-вперед по улицам, пока не стал валиться с ног от усталости. В конце концов он пришел сюда. Больной, больной и одинокий. Ему захотелось приклонить усталую голову на пышную женскую грудь, вдохнуть аромат духов, услышать, как бьется сердце женщины. Почувствовать щекой мягкие округлые груди.

А когда он посмотрит на нее – встретить ее взгляд и закрыть глаза, и ощутить ее теплый бездонный взгляд, ее нежную чувственную улыбку. А потом она погладит его по волосам, и ниже, ниже.

В дверь постучали. Прошу любить и жаловать. Эмилия. Высокая брюнетка под черной вуалью, струящейся по ее пальто, в сумерках она выглядела статной.

«Добрый вечер. Входи», – лихорадочно проговорил он. Она спокойно пошла к нему. Он протянул к ней свои тонкие руки и усадил ее рядом с собой. «Как мило, что ты пришла. Раздевайся». Он расстегнул на ней пальто, стянул вуаль. Он не стал ждать, пока она снимет пальто, обнял ее и прижал голову к ее груди… – Так он пролежал долго.

* * *

Стояло воскресное утро. Солнце освещало дома напротив, сверкало в оконных стеклах, и они отбрасывали солнечные зайчики.

В темной мастерской было холодно, осеннее солнце совсем не грело. У окна напротив сидела молодая служанка с ребенком, чистым и нарядным.

Я метался головой по подушке. Сегодня наверняка будет плохой день.

Блики от окон мешали мне.

* * *

Вошли фру и фрёкен. Как хороша фрёкен сегодня, какая нарядная. И фру в духе, широкое лицо сияет.

– Доброе утро! Как вам спалось, Нансен?

– Благодарю, довольно сносно.

Я не хотел портить всем настроение.

– Давайте-ка отведаем пунша, дружочек. Я припрятала немного, чтобы Палле ^[40] не выпил.

– Ну-ка, сядем и выпьем с Нансеном. Скол, Нансен!

Они разлили пунш, подняли бокалы и выпили.

Фру становилась все веселее – это добром не кончится, сказал Палле, так они напьются пьяными прямо с утра.

– Отчего же нам не выпить, когда ты напиваешься каждый вечер. Скол, дружочек, ты так добр ко мне! Скол, Болетте!

– Ну все, твоя мать, черт меня подери, напилась, – рассмеялся Палле.

– Да что ты говоришь? Каждую ночь являешься домой пьяным, а нам и повеселиться немного нельзя. Ты, дружочек, все время так добр ко мне, а Палле скверный.

Она пила и все больше горячилась, припоминая нелады с сыном.

– Ты доставляешь мне одни неприятности! Приводишь в дом девок, каждую ночь напиваешься. Всех моих друзей от дома отвадил. Как тебе только не стыдно!

– Ох, мама, ты выпила и несешь вздор! За что ты меня только не бранишь! И было-то это всего один раз, а ты все мне вспоминаешь.

* * *

Комната будто в тумане, в красноватом отсвете настольной лампы предметы едва различимы. Я смотрю то на Палле, то на его мать, не узнавая их черт.

Все тихо переговариваются между собой. Вдруг Палле подходит и склоняется ко мне. Видимо, хочет убедиться, что во мне еще теплится жизнь, думаю я. За ним важно шествует доктор и присаживается ко мне.

– Ах, господин доктор, он так плох. Он целый день толком ничего не ел.

Доктор не отвечает. Он берет мою руку и щупает пульс, не отрывая от меня взгляда и хмуря брови.

Эти его брови меня прямо бесят. Палле усаживается с другой стороны и таращится на меня. Как же я их ненавижу – сидят такие здравомыслящие, серьезные. Наверняка думают, что мне недолго осталось.

Я решаю сказать что-нибудь, чтобы показать, что я в состоянии говорить:

– Дела у меня неважно, господин доктор, сегодня самый плохой день.

– Вижу.

Палле все таращится на меня:

– Господин доктор, выглядит он ужасно.

Доктор кивает.

Его брови не дают мне покоя.

– И он ужасно фактурный, все плоскости лица, – продолжает Палле, хватает меня за нос и поворачивает мою голову в сторону.

Я слишком слаб, чтобы попросить его прекратить.

– Черты лица искажены. Да, выглядит он очень плохо, – произносит доктор спокойно и торжественно.

Они полагают, что я при смерти, думаю я, и, насколько могу, стараюсь приободриться.

– Мне и похуже бывало, – произношу я коротко и отрывисто.

– Возможно, возможно.

Доктор отдает распоряжения, встает и надевает пальто.

– Вы написали его домашним?

– Нет, он не хочет.

– Напишите.

Ну точно, думаю я, мне ничего говорить не хотят, но полагают, мне осталось недолго. Вот и конец, смерть.

– Не надо писать, если нет ничего серьезного.

– Пусть лучше напишут.

– Так мои дела совсем плохи?

– На данный момент нет, но кто знает, что будет в ближайшие пару дней.

Понятно, правду говорить не хочет, думаю я, я умру этой же ночью.

Доктор покидает комнату, Палле идет его проводить, и я слышу, как он быстро о чем-то спрашивает. Я изо всех сил напрягаю слух, чтобы расслышать ответ, но ничего не слышу, а когда Палле возвращается, я пытаюсь прочесть хоть что-то на его лице, но оно будто в тумане. Моя голова повернута к лампе. Печальный свет под бумажным абажуром навевает дремоту.

* * *

Нет ли мне писем – спасибо – да, это от нее.

В «Гранде» темно. В дальнем углу в полутьме сидит Е., глаза блестят. Он смотрит на меня.

* * *

[…] Комната тесная и душная. В воздухе висят клубы сигарного дыма, пахнет пуншем и пивом. В резком дневном свете стол, липкий от пива и пунша, весь в жирных пятнах и следах от бутылок и стаканов. Пол заляпан следами множества мужских ботинок. Холодный голубоватый свет падает на грязноватый полог кровати, постельное белье, жирные руки шлюхи, ее тяжелую голую грудь.

Он подумал, что ей хуже, чем ему. Спросил, жив ли ее отец.

– Да, – ответила она грубым басом. – Он живет в Сандвикене, думает, я прислугой в городе. Да черт меня побери, если я буду прислуживать! – И она закинула ногу на одеяло.

Я почувствовал омерзение.

– Знаете Улафа Крана и лейтенанта Вернера? Славные ребята – были вчера – выдули столько пива и шампанского – а потом Улаф пел – студенческие песенки – я-то с ним хорошо знакома – он сюда без конца приходит. Ты самая сладкая девочка, Олеана, говорит он мне.