В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме Страница 11

Ровно в шесть утра начинались первые церемонии нашей тюремной жизни. По очереди из камеры заключенные выносили «парашу», деревянную бочку или металлическое ведро с экскрементами последних двенадцати часов. Парашу выливали в особый канал, который вследствие холодов постепенно замерзал. Таким образом, сливаемая масса превращалась в подобие башни. Холод не щадил ничего и никого. Но мы часто втайне мечтали провести весенние деньки уже вне стен камеры.

Когда в камере было много народу, вынос параши осуществлялся по очереди. Утром между шестью и семью часами и вечером в те же часы назначались дежурные. И каждый получал хотя бы консервную банку с водой для мытья лица и рук.

И то первое утро стало для Шнойса своего рода экзаменом. Наш товарищ солдатик, как самопровозглашенный старший камеры, приказал Шнойсу вынести парашу. Едва тот вернулся в камеру, как снова оказался под бдительным оком солдата – старику было велено как следует умыться из консервной банки. До самой раздачи хлеба в семь часов в камере царила тишина. Ни у кого не было желания трепать языком. Утро в тюрьмах вообще унылая пора. Тебя внезапно вырывают из сна – единственного состояния забытья, и ты вновь оказываешься на пороге нового полного мучительных забот дня. Должен был пройти час, а то и больше, когда люди вновь начинали ощущать себя людьми и были в состоянии начать общаться.

Когда мы потом жевали наши хлебные пайки с порцией рыбы, атмосфера менялась, наступало нечто вроде специфического уюта. Шнойс просиял отмытой от грязи физиономией, узнав о том, что я – немец. И тут же размечтался о Германии, стал рассказывать солдату массу забавных историй периода его жизни там и все время просил меня подтверждать, что это не вранье и не его фантазии. Товарищ слушал его с задумчивым видом, время от времени вставляя очень распространенное русское выражение – «… твою мать!». Отчего Шнойс начинал чувствовать, что акции его на подъеме и что он избрал верную линию поведения в камере. Даже великодушно вытащил уже третью по счету сигарету на угощение.

В то утро нас вскоре после завтрака вывели на ежедневную прогулку по тюремному двору. На прогулке мы узнали еще одну дурную привычку Шнойса. Охранник стоял, покуривая папиросы и заигрывая с женским полом – работницами, которые, поднявшись на люльке, что-то мастерили на тюремной стене. И это на десятиградусном морозе! Каждый раз, когда мы, двигаясь по кругу, проходили мимо этого места, Шнойс нагибался, подбирал окурок папиросы охранника и докуривал его. Солдатик обреченно покачал головой и констатировал: «Нет, этот тип – сплошное бескультурье!» Когда Шнойс в третий раз нагнулся за бычком, торчавшим из снега, солдатик дал ему под зад ногой, и Шнойс тут же оказался на четвереньках.

Этот воспитательный прием заставил Шнойса сделать правильный вывод, и он перестал обращать внимание на зазывно дымившиеся бычки. По-видимому, это было для него не так уж и легко, потому что он с сокрушенным видом оборачивался, но, ко всеобщему удовольствию, этот пятнадцатиминутный ритуал как раз завершился, положив конец танталовым мукам Шнойса.

Едва мы вернулись в нашу камеру, как товарищ покинул нас. Как он считал, его вызвали на судебное заседание. Я воспринял его уход с сожалением, этот человек вносил хоть немного естественной свежести в затхлый тюремный быт. Видимо, мне суждено провести остаток дней здесь с вечно недовольным и раздраженным эмигрантом.

– Всего тебе, товарищ! – крикнул он мне на прощание, уже выходя из камеры. Бедняга Шнойс не удостоился даже его взгляда. Видимо, солдат не мог простить старику эту сомнительную историю с окурками папирос.

А я ломал голову над тем, какую линию избрать в общении со Шнойсом.

Но когда мы снова уже укладывались вечером спать, положение изменилось. Со скрипом отворились двери камеры, и к нам вошли раз-два-три-четыре-пять мужчин, а чуть погодя и шестой! То есть теперь в камере было целых восемь обитателей! Вообще-то такое было против правил – на всех просто не хватало нар. Да и повернуться в этом крохотном помещении было негде. Все сразу же рухнули на нары, пытаясь отхватить для себя местечко. Поскольку это было невозможно, тут же они заспорили, потом, правда, начались переговоры о справедливом разделе нар. Было решено, что шесть человек с трудом, но поместятся на нарах, ну а остальным придется спать на голом цементном полу. Потом все же меняться. Вновь прибывшие решили, что первыми под нары должны лезть мы со Шнойсом. Мол, они долгое время провели в дороге, где вообще негде было приткнуться, в то время как мы спокойно сидели.

И тут в Шнойсе открылось нечто новое.

– Вот вам! – агрессивно рявкнул старик. – Расскажите это своей бабушке! Вы ни в каких поездах не ехали, вас просто перевели из большой тюрьмы в тюрьму поменьше. Сержант мне все рассказал!

Я поразился такой решительности. Потому что ни он, ни я в тот день сержанта в глаза не видели. Но Шнойс избрал верную линию поведения. Вновь прибывшие растерянно смотрели на него, а Шнойс наслаждался победой.

– Сержант сказал, так, мол, и так, – продолжал он, жестикулируя, – два места у стенки камеры предусмотрены для меня и моего немецкого товарища, и точка.

Все посмотрели на меня с изумлением и раздражением.

Не без стыда я кивнул, а Шнойс, глазом не моргнув, продолжал свое:

– Не верите? Можете хоть сейчас сами спросить у него. Постучите в окошко, и он придет.

Наглая ложь возымела действие. Никто и не подумал лишний раз нарываться на гнев сержанта. Еще бы! Стучать на ночь глядя в дверь камеры! Видимо, раз этот старик утверждает, все так и есть. Так что двое из вновь прибывших, скрючившись, заползли под нары, а остальные улеглись вплотную друг к другу. Это была настоящая пытка – приходилось все время лежать на одном боку и вытянув ноги. На другой бок можно было перевернуться лишь всем вместе. Но была зима, похолодало так, что сон на голом цементном полу в плохо отапливаемой камере тоже особого удовольствия не представлял.

На следующее утро, после того как хлеб был съеден, а подслащенный кипяток выпит, настроение у всех все же улучшилось. Мы стали знакомиться. Первым поведал о себе пожилой лесничий из приграничного района Маньчжурии. Мужчина был низкорослым, коренастым, лицо в глубоких морщинах и седой как лунь. На вид ему было за шестьдесят. Он жил вблизи границы с СССР и жил собиранием ягод, грибов, кореньев в приграничных лесах. Русские схватили его в ходе своего наступления и обвинили в том, что лесничий якобы состоял на службе в японской военной полиции и занимался шпионажем. После непродолжительного разбирательства его приговорили к 15 годам принудительных работ и направили в Канский лагерь (центр Сибири). Он решил опротестовать приговор – и опротестовал. Теперь его доставили сюда и таскали на допросы. От него мы впервые услышали об условиях в штрафном лагере.

Как там со снабжением? Ну, снабжение куда лучше, чем здесь. По утрам чай, настоящий, а не кипяток. В полдень суп и каша, вечером тоже густой суп. И каждый день здоровый кусок соленой или сушеной рыбы. Кроме того, сахар – в два раза больше, чем здесь. Работающим положен добавочный паек – иногда даже суп или каша. Потом он показал нам отличное обмундирование – ватные штаны и телогрейку. И еще полагалась шапка с ватной подкладкой. Мы сгорали от зависти. А я продемонстрировал легкий летний костюмчик, в котором щеголял до сих пор.