Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - Сильвана Патерностро Страница 11

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Клементе Сабала был шеф-редактором газеты «Эль Универсаль». Управлял всем процессом работы директор-распорядитель, а в обязанность шеф-редактора входило редактирование статей. Отдельный сотрудник следил за политической корректностью публикуемых материалов. У них имелась редакционная комната, где собирались люди. В те времена газеты в Колумбии не обладали самостоятельностью. С самого момента основания они выступали как печатные органы определенных политических партий. «Эль Универсаль» служила рупором Либеральной партии, а «Диарио де ла Коста» — Консервативной. Когда Габо пришел в «Эль Универсаль», газета уже, должно быть, перешла к семейству Эскальон Вилья. Владеть газетой было убыточно, многие разорялись. Теперь вот осталась одна «Эль Универсаль», а «Диарио де ла Коста» ничто не заменило. Сотрудников газетных редакций объединяли общие интересы: там собирались и те, кто высказывал свое мнение, и те, кто молчал, хотя думал так же. Лучшего места и не найти. На тот момент там встречались молодые интеллектуалы, пишущие, думающие и все такое. Помимо прочего, газеты служили проводниками культуры, и не будем также забывать о той значимой роли, которую играли литературные приложения. Чрезвычайно важной роли. В литературных приложениях печатали стихи и интервью, но также публиковали вещи всемирно известных авторов. В каком-то смысле они были крадеными: я не думаю, что редакция платила за право издания произведений из Аргентины, Мексики, Соединенных Штатов, Франции или, скажем, Италии. Публика там собиралась самая пестрая, разных взглядов, разного социального положения и происхождения — выходцы из высшего класса, из среднего и даже пуэбло ^[26], причем совершенно непонятно, как так получалось, что все они собирались под одной крышей. А дело было в общности их интеллектуальных интересов: их увлекали литература, поэзия, театр; кого-то больше одно, кого-то — другое. Местом их встреч становились не только редакции, но и кафе, городские площади… Они были вовлечены в общественные дискуссии, многие знали Одноглазого Лопеса или еще кого-то из выдающихся, понимаете? Они рассказывали истории, обсуждали, читали. И все — из-за великой любви к чтению. Книги тогда передавали из рук в руки, а еще были библиотеки и университет. Считалось, что очень важно быть гуманистом — наподобие древнегреческих классиков. Густаво Ибарра Мерлано, например, обязательно прочитал бы вам наизусть что-то из классиков на греческом и на латыни.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Габо очень любили. И он всегда держался рядом с теми, кого любил. Рассказывал о них, пользовался своим положением колумниста, чтобы в колонках представлять в наилучшем свете людей и темы, вызывавшие у него наибольший интерес. Колумбийская журналистика встряхнулась, стала оживать. И подталкивали ее к этому из «Эль Универсаль», ведь редакция этой газеты была местом совершенно потрясающим. Они тогда занимали нижнюю часть двухэтажного здания. Там-то, на нижнем этаже, и началось бурление…

Так здорово было говорить обо всем на свете. А с ним у нас разговор всегда сворачивал на латиноамериканскую литературу и ее вклад в мировую культуру. Почему? Да очень просто: каждый сегмент — литература определенной страны, нации — привносил что-то свое в романистику; то есть они высказывали то, что их волновало. Английские романисты, французские, русские… Потом уже возник феномен Фолкнера, который дал… толчок к повествовательности, нарративу в Соединенных Штатах. Мы говорили: «То, в чем мир нуждается сегодня и есть то, о чем собирается заговорить Латинская Америка. Вот поглядим». И дальше мы переходили к чисто латиноамериканским предметам — мол, это у нас обстоит так-то, а с тем у нас то-то и то-то, — ища способы постичь самую суть нашей реальности, в которой мы жили и в которой страдали. И что же произошло? Нечто невообразимое — стихийное воздействие других культур. Мы подпали под их мощное влияние и оказались в полной власти этой стихии, неспособные как-то управлять ею. На нас влияли кинофильмы и множество других вещей. Буквально всё и со всех сторон. А мы это впитывали как губки. В нас открылась неутолимая жажда знаний. Но очевидный факт состоит в том, что каждое человеческое существо должно смириться со своим невежеством, прочувствовать его и преобразить в творчество. Это как любовь. Ею всегда мучаешься, восторгаешься и наслаждаешься в одиночку.

То были времена, когда нас почти в буквальном смысле затягивало в водовороты всевозможных влияний. Можно было оказаться во власти любого из великих писателей — Фолкнера, Достоевского, Толстого. Выдающегося французского романиста Бальзака, написавшего около сотни книг. Мне запала в душу мысль, высказанная русским писателем Толстым. «Присмотрись повнимательнее к своей деревне — и поднимешься до понимания общечеловеческого» ^[27]. Мы накрепко усвоили эту идею. Деревня, деревня, деревня. Далеко ходить не надо.

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Рохас Эрасо всегда изъяснялся в этакой поэтически-метафорической манере. Постоянно витает в облаках, как говорится, не от мира сего.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Мы говорили обо всем. О выдающемся поэте, которого тогда убили, — Гарсиа Лорке. Обо всем на свете. Мы все были настроены на одну волну… Сегодня «Эль Универсаль» в Картахене процветает, у них внушительное здание, да и все остальное в полном порядке. Теперь совсем другой коленкор. А в те времена великий репортер Габриэль «Габо» Басо говаривал нам: «Не хочешь, чтобы кто-нибудь прознал о чем-то плохом, ставь это на первую полосу». Газета становилась вещью, которую пестовали, над которой работали с огромной любовью, потому что нами — участниками этого процесса — двигало желание достичь чего-то существенного…

МАРГАРИТА ДЕ ЛА ВЕГА. Важное место в той жизни занимали поэтические собрания и еще те, где обсуждались фильмы. У Габо роман с кино завязался, думается мне, как раз благодаря тамошним киноклубам, их тогда много было. Один такой клуб открыл в Картахене мой отец.

ЭКТОР РОХАС ЭРАСО. Помимо всего, у нас, выходцев с побережья, имелось великое преимущество. Мы были лишены какого бы то ни было тщеславия просто за неимением [истории великих культурных достижений]… Иначе говоря, до того момента ревнители и охранители помалкивали. Впрочем, мы могли похвастаться видными деятелями и кое-какими успехами, но всему этому не хватало масштаба. Помню, как однажды я был в Кали, брал интервью у маэстро [Педро Нель Гомеса], художника из Антиокии, — уже тогда маститого и признанного. Закончив, я практически на выходе нечаянно заговорил с ним о вещах, которые нас тогда больше всего вдохновляли, потому что он оказался очень приятным, душевным человеком. И вдруг он спросил: «Скажите, а что не так у вас там на побережье, из-за чего вы до сих пор не сделали ничего заметного?» А я ему: «Дайте срок, маэстро. Мы, люди с побережья, пока слушаем голос моря. Когда же дозреем, тогда уж, будьте любезны, позвольте нам встать и высказаться, и увидите, что из этого выйдет».

МАРГО ГАРСИА МАРКЕС. Пока Габо доучивался в школе права, отец ни во что не вмешивался, но сам Габито хотел не этого; он мечтал писать и вскоре сказал отцу, что больше не может изучать юриспруденцию; он бросил университет и устроился работать в «Эль Универсаль». Тогда он жил вместе с нами, в нашем доме; я, помню, слышала вечерами и ночами, как он все стучал — тюк, тюк, тюк — на своей пишущей машинке.